Ответил Матвей:
– Туда и припляшете, куда мы приплясали: посадили супостатов на шею и таскаемся с имя как с писаной торбой. Они оттого и косятся-то на вас: вы у их как бельмо на глазу: тянутся к вам, бегут... Они мужика привязывают, а вы отвязываете – им и не глянется.
– Мужики – ладно: они испокон веку в неволе, казаки-то зачем сами в ярмо лезут? Этого – колом вбивай мне в голову – не могу в толк взять.
– Корней говорит... – начал было Фрол.
– Постой, – сказал Степан. – Ну их всех... Корнея, мурнея... гадов ползучих. Злиться начну. У нас седня – праздник. Без вина! Седня пусть отдохнет душа. Там будет... нелегко, – Степан показал глазами вверх по Волге. – Мойтесь, стирайтесь, ешьте вволю, валяйтесь на траве... А я в баню поеду. В деревню. Кто со мной?
Изъявили желание тоже помыться в бане Ларька, Матвей, Фрол, дед Любим, Федор Сукнин. Взяли еще с собой «царевича» и «патриарха».
«Патриарх» хворал с похмелья, поэтому за баню чуть не бухнулся принародно в ноги атаману.
– Батюшка, как в воду глядел!.. Надо! Баслови тя Бог! Баня – вторая мать наша. А я уж загоревал было. Вот надоумил тя Господь с баней, вот надоумил!.. – «патриарх» радовался, как ребенок. Собирался. – Экая светлая головушка у тя, батька атаман. Эх, сварганим баньку!..
Потом, когда сплывали вниз по Волге, до деревни, Степан беседовал с «патриархом».
– Сколько же ты, отче, осаденить можешь за раз? Ведро?
– Пива или вина?
– Ну, пива.
– Ведро могу.
– Вот так утроба! Патриаршая.
– Сам-то я из мужиков, родом-то. Пока патриархом-то не сделался, горя помыкал. По базарам ходил – дивил народ честной. Ты спроси, чем дивил!
– Чем же?
– Было у меня заведено так: выпивал как раз ведро медовухи, мослóм заедал...
– Как мослóм?
– А зубами его... только хруст стоит. В мелкие крошки его – и глотал. Ничего. Потом об голову – вот так вот – ломал оглоблю и как вроде в зубах ковырял ей...
– Оглоблей-то?
– Да так – понарошке, для смеха. Знамо, в рот она не полезет.
– А был ли женат когда?
– Пробовал – не выдюживали. Сбегали. Я не сержусь – чижало, конешно.
– Ты родом-то откуда?
– А вот почесть мои родные места. Там вон в Волгу-то, справа, Сура вливается, а в Суру – малая речушка Шукша... Там и деревня моя была, тоже Шукша. Она разошлась, деревня-то. Мы, вишь, коноплю ростили да поместнику свозили. А потом мы же замачивали ее, сушили, мяли, теребили... Ну, веревки вили, канаты. Тем и жили. И поместник тем же жил. Он ее в Москву отвозил, веревку-то, там продавал. А тут, на Покров, случилось – погорели мы. Да так погорели, что ни одной избы целой не осталось. И поместник наш сгорел. Ну, поместник-то собрал, чего ишо осталось, да уехал. Больше, мол, с коноплей затеваться у вас не буду. А нам тоже – чего ждать? Голодной смерти? Разошлись по свету, куда глаза глядят. Мне-то что? – подпоясался да пошел. А с семьями-то – вот горе-то. Ажник в Сибирь двинулись которые. Там небось и пропали, сердешные... У меня брат ушел... двое детишков, ни слуху ни духу.
– Ну, и пошел ты по базарам? – интересно было Степану.
– И пошел... По Волге шастал – люблю Волгу.
– А потом?.. – любопытствовал дальше Степан, но вспомнил и осекся: ему полагалось знать, как дальше сложилась судьба «патриарха» – высокая судьба. – Твоих земляков нет в войске? Не стречал? – спросил он.
– Нет, не стречал.
– Стронешь, отверни рожу – не знаешь. Так лучше будет.
– Они, видно, далеко разошлись. В Сибирь-то много собиралось. Прослышали: земли там вольные...
Степан перестал расспрашивать, задумался.
Сибирь для Разина – это Ермак, его спасительный путь, туда он ушел от петли. Иногда и ему приходила мысль о Сибири, но додумать до конца эту мысль он ни разу не додумал: далеко она где-то, Сибирь-то. Ермака взяли за горло, он потому и двинул в Сибирь, Степан сам пока держал за горло...
...Баня стояла прямо на берегу Волги. «Патриарх» захотел сам истопить ее. Возликовал, воспрянул духом... Даже лицом просиял неистребимый волгарь.
– Я с хмелю завсегда сам топил – умею. Уху сварить да баньку исполнить – это, милок, уметь надо. Бабы не умеют.
– Валяй, – благодушно сказал Степан. И сам ушел на берег к воде. Охота было побыть одному... Вклинились в думы – Ермак, Сибирь... и охота стало додумать про все это, и про себя.
Денек набежал серенький, теплый, задумчивый. С реки наносило сырой дух... Гнильцой пахло и рыбой.
Степан поднял палку поровней и пошел вдоль берега. Шел и сталкивал гнилушки в воду. И думал. Редкие дни выпадали Степану вот такие – безлюдные, покойные, у воды. Он очень любил реку. Мог подолгу сидеть или ходить... Иногда, когда никто не видел, мастерил маленькие стружки и пускал по воде плыть. Для этого обстругивал ножом досточки, врезал в них мачточки, на мачточки – паруса из бересты и отправлял в путь. И следил, как они плывут.