Со Степаном: Сергей Кривой, Иван Черноярец, Стырь, дед Любим, Ларька Тимофеев, Мишка Ярославов, брат Фрол, Федор Сукнин, Федор Шелудяк, Василий Ус, маленький сын Афонька, Прон Шумливый – все, все. Все нарядные и веселые.
Народ московский приветствует батюшку-атамана, кланяется. Степан тоже кланяется с коня, улыбается. Натерпелись люди...
Так хорошо видел Степан: проехали кривыми улочками Москвы... И улочки-то знакомые! Выехали на Красную площадь. Проехали мимо лобного места, направляясь к Спасским воротам. Степан слез с коня и вошел в Кремль. Вот те и Кремль – Кремль как Кремль... А вот и палаты царские.
В царских палатах – царь и бояре.
Степан вошел, как он вошел когда-то в домашнюю церковку митрополита астраханского: с ватагой, хозяйским шагом.
– На карачки! – велел боярам. – Все! Разом!..
Бояре разом, послушно стали на карачки; на сердце у атамана отлегло. Он, не останавливаясь, прошел к трону, где восседал царь, взял его за бороду и сдернул с трона. И долго возил по каменным белым плитам, приговаривая:
– Вот тебе, великый! Вот как мы его, великого! Вот он у нас какой, великый!.. Где он, великый-то? – затычки делать из таких великых, бочки затыкать. Дурь наша великая сидит тут... расселась, – Степан пнул напоследок царя, распрямился, посмотрел на него сверху. – Вот он и весь... великый... Тьфу!
Потом он примерился сесть на трон... Посидел маленько – не поглянулось, делать нечего.
– Стырь! – позвал он любимого старика.
– Тут, батька!
– Иди садись. В царя игрывал – садись: всех выше теперь будешь.
– А чего я там буду?.. Негоже соколу на воронье место.
– Иди, не упирайся, старый!
– Да что я там?! Дерьма-то – царем. Я и не хотел сроду... Я так – зубоскалил. Неохота мне там... Да и чего делать-то?
– Сидеть! Не робей, тут мягко, хорошо.
Стырь подошел, тоже пнул лежачего царя, взобрался на трон.
– Кварту сиухи! – велел он. – А чего с боярами будем делать, батька?
– Всех повесить и – вниз по Волге. Всех! – закричал Степан.
Очнулся Степан в незнакомом курене. Лежит он на широкой лежанке с перевязанной головой. Никого нет рядом, хотел оглядеться – голову повернуть больно. Хотел позвать кого-нибудь... и застонал.
К нему подошел Матвей Иванов.
– Ну, слава те Господи! С того света...
– Где мы? – спросил Степан.
– На Дону на твоем родимом, – Матвей присел на лежанку. – Ну силы у тебя!.. На трех коней. Господи, Господи... вернул человека... Слава тебе Господи!
– Ну? – спросил Степан, требовательно глядя на Матвея. – Долго я так?..
– Э-э!.. Я поседел, наверно. Долго. – Матвей оглянулся на дверь и заговорил, понизив голос, как если бы он таился кого-то: – А Волга-то, Степушка, горит. Горит, родимая! Там уж, сказывают, не тридцать, а триста тыщ поднялось. Во как! А атаманушка тут – без войска. А они там, милые, без атамана. Я опять Бога любить стал: молил его, чтоб вернул тебя. Вот – послушал. Ах, хорошо, Степушка!.. Славно! А то они понаставили там своих атаманов: много и без толку. Широко разлилось-то, а мелко.
– А ты чего так – вроде крадисся от кого?
– На Дон тебя будут звать... – Матвей опять оглянулся на дверь. – Жена тут твоя, да Любим, да брат с Ларькой наезжают...
– Они где?
– В Кагальнике сидят. Хотели тебя туда такого, мы с дедкой не дали. Отстал от тебя Дон – и плюнь на его. Ишо выдадут. На Волгу, батька!.. Собери всех там в кучу – зашатается Москва. Вишь, говорил я тебе: там спасение. Не верил ты все мужику-то, а он вон как поднялся!.. Э-э, теперь его нелегко сбороть. Теперь он долго не уймется... раз уж кол выломил.
– А на Дону что?
– Корней твой одолел. Кагальник-то хотели боем взять – не дались. Бери счас всех оттуда – и...
– Много в Кагальнике? – допрашивал Степан.
– С три сотни.
– А в Астрахани?
– Васька помер, царство небесное. Митрополита убили, знаешь. Зря. И ты с церквой зря ругался – проклянут они тебя: грозятся. Это промашка твоя. Дон-то все... расшиперился – я так и знал. Но мужик, он... Слушай, Степан, пока тебе другого не насказали: мужик теперь в силе. Не гляди, што его колотют, он сам обозлел...
Вошел дед Любим.
– Мать пресвятая!..
– Пришел попроведать нас с того света, – сказал счастливый Матвей. – Вот как бывает – не чаяли, не гадали.
– Что на Дону, дед? – спросил и Любима Степан.
– Плохо, атаман. Корней да Мишка Самаренин верх взяли. Кто и хотел ворохнуться – присмирели. А они взяли да ишо слух пустили, Корней-то: срубили тебя...
– Степушка, – не унимался со своей радостью Матвей, – вот теперь скажу тебе... Ишо когда от Синбирска бежали, думал, на тебя глядючи, но плохой ты был – не стал уж говорить. Ты про Исуса-то знаешь?