– Собака, – с сердцем сказал Степан, думая о своем. – Помутил Дон. Я его живого сожгу!.. И всю старшину, всех домовитых!.. Не говори мне больше такие слова, не зли – я ишо слабый. К Корнею я приду в гости. Я к им приду! Пусть зараньше в Москву бегут.
Алена заплакала:
– Не обманывает он тебя, Степушка!.. Поверь ты. Не с одной мной говорил, с Матреной тоже, с Фролом...
– Он знает, с кем говорить.
– Он говорил: Ермака миловал царь, тебя тоже помилует. Расскажешь ему на Москве, какие обиды тебя на грех такой толкнули... Он сам с тобой поедет. Не лиходей он тебе, не чужой...
– Хватит. Вытри слезы. Афонька как?
– Ничо. С бабкой Матреной там... Она прихворнула. Повинись, Степушка, родной мой...
– Тут кони есть? – спросил Степан.
– Есть.
– Покличь деда с Матвеем. Сама тоже собирайся.
– Слабый ты ишо. Куда?
– Иди покличь. Не сердись на меня, но... с такими разговорами больше не лезь.
– Господи, Господи!.. – горько воскликнула Алена. – Не видать мне, видно, счастья, на роду, видно, проклятая... – она заплакала.
– Что ж ты воешь-то, Алена! Радоваться надо – поднялся, а ты воешь.
– Я бы радовалась, если б ты унялся теперь. А то заране сердце обмирает. Уймись, Степан... Корней не лиходей тебе.
– Уймусь. Как ни одного боярина на Руси не станет, так уймусь. Потерпи маленько. Иди покличь деда. И не реви...
Пришли дед с Матвеем. У деда покраснел нос.
– Степан, ты послушай-ка про Исуса-то... – начал было Любим, но Степан не дал ему.
– Завтра в Кагальник поедем, – сказал он. – Собирайтесь.
Но в Кагальник они приехали только через неделю: пять дней еще Степан отлеживался.
В Кагальник прибыли, когда уж день стал гаснуть.
Казаки – триста самых отпетых и преданных – встретили атамана с радостью великой, неподдельной.
– Батька! Со здравием тебя!.. – орали.
– Поднялся! Мы Зосиму молили тут...
– Здоров, батюшка!
Высыпали из землянок, окружили атамана, здоровались. Степан тоже улыбался, оглядывал всех... Похоже, можно начинать все сначала. Никакой тут беды нет, она тут не ночевала.
«Матвей, Матвей... не знаешь ты казаков, – думал он. – Мужик, он, может, и обозлился, и махает там оглоблей, на Волге-то, но где ты таких соколов беззаветных найдешь, таких ловкачей вертких, где еще есть такие головушки буйные?..»
Степан подавал всем руку, а кого и обнимал.
– Здорово, братцы! Как вы тут?
– Заждались тебя!
– Ну, добре. Радый и я вас всех видеть... Слава богу! Все хорошо будет.
Вышли навстречу атаману Ларька, сотники, брат Фрол...
– Слыхал? Корней-то с Мишкой войной на нас приходили! – издали еще весело известил Ларька.
– Что ж ты радуисся? – спросил Степан, отдавая коня в чьи-то руки. – Горевать надо... Или – как? – поздоровался с есаулом, с сотниками, с братом.
– Клали мы на их – горевать, – откликнулся Ларька.
Степан устал за дорогу. Прошли в землянку.
Матрена, слабая и счастливая, приподнялась на лежаке.
– Прилетел, сокол... Долетели мои молитвы.
Степан неумело приласкал старуху.
– Что эт ты? Завалилась-то?
– Вот – завалилась, дура старая...
Афонька давно уже ждал, когда его заметит отчим.
– Афонька!.. Ух, какой большой стал! Здоров! – поднял мальчика, потискал. – Вот гостинцев, брат, у меня на этот раз нету – не обессудь. Самого, вишь, угостили... насилу очухался.
Не терпелось Степану начать разговор деловой – главный.
– Ларька, говори: какие дела? Как Корнея приняли?
– Ничего... Хорошо. Больше зарекся, видать, – нету.
– Много с им приходило?
– Четыре сотни. К царю они послали. Ивана Аверкиева...
– Вот тут ему и конец, старому. Я его миловал сдуру... А он додумался – бояр на Дон звать. Чего тут без меня делали?
– В Астрахань послали, к Серку писали, к ногаям...
– Казаки как?
– На раскорячку. Корней круги созывает, плачет, что провинились перед царем...
– Через три дня пойдем в Черкасск. Передохну вот...
– Братцы мои, люди добрые, – заговорил Матвей, молитвенно сложа на груди руки, – опять ведь вы не то думаете. Опять вас Дон затянул. Ведь война-то идет! Ведь горит Волга-то!.. Ведь там враг-то наш – на Волге! А вы опять про Корнея свово: послал он к царю, не послал он к царю... Зачем в Черкасск ехать?
– Запел! – с нескрываемой злостью сказал Ларька. – Чего ты суесся в чужие дела?
– Какие же они мне чужие?! Мужики-то на плотах – рази они мне чужие?
Тяжелое это было воспоминание – мужики на плотах. Не по себе стало казакам: и тяжело, и больно.