Наиболее эмоционально насыщенная часть трилогии, где Разин в безуспешных попытках поднять Дон, снова привести в движение силы, на которые он очень надеется, где Разин – особенно дорог, как предводитель восстания, как человек. Именно здесь Разин осознает крах начатого им дела и как герой истинно народный идет разделить участь с теми, кого он повел на справедливую битву. Пленение Разина. Москва. Царь. Попытки сломить вождя восстания. Эшафот. Главный момент в решении образа Разина: на экране человек, не устрашенный предстоящей смертью, а полный любви и сострадания к простым лицам, которых он вынужден оставить...
Таким он должен запомниться.
«Надо иметь мужество...»
Мне бы хотелось сказать,* поскольку этот Художественный совет достаточно высокий, о нашей художественной практике, в частности, о той поре короткой сценарной жизни, когда решается вопрос: быть или не быть фильму.
Чтобы быть конкретным, я сошлюсь на свой опыт – пусть это не прозвучит жалобой. Я просто в данном случае смогу быть более точным.
Я знаю и чувствую, что такую пору переживает всякий сценарист и всякий режиссер, если он близко и кровно переживает за эту работу, а не просто относится к нему как к очередной работе.
Когда сценарий написан – его начинают обсуждать. И тут начинается очень горькая пора, потому что я, как сценарист, не могу понять, с кем мне предстоит иметь дело всерьез и достаточно полномочно. Я понимаю, что, если государство дает деньги, тем более большие деньги, оно хочет быть спокойным, что фильм будет интересным и нужным. Но у меня интересы такие же. Если режиссер на Западе имеет дело с продюсером, с одним конкретным человеком, то у нас в данном случае, у меня, государство размножилось на десятки людей. Все принимают участие в сценарии, но человека, который бы решал его судьбу, такого одного человека нет.
Если бы я собрал сведения, которые говорились по поводу моего сценария, то его надо было бы выкинуть и писать новый сценарий. Но я честно говорю – я не понимаю, где тот человек, который оставит меня или посоветует и скажет, чтобы я взялся за такую-то доработку (в том случае, если я ему поверю).
Но вот тот случай, о котором мне хочется говорить, – насколько мы правы и ответственны в отстаивании своей точки зрения. Я об этом говорю и как коммунист.
Написан сценарий, который рецензировался, поскольку он на историческую тему, четырьмя докторами исторических наук. Я не прячусь за них, я понимаю их функцию. Но это от отчаяния получается, когда я говорю, что читали четыре доктора наук, и они говорят, что правильно и хорошо. Мне просто кидаться больше некуда. Когда мне говорят, что это не так, то я невольно за них прячусь, хотя я понимаю, что они от природы кинематографа дальше, чем те люди, с которыми я непосредственно разговариваю. Поэтому я не могу обрести покой, когда встает вопрос об ответственности за большую работу, за большие деньги. Я не могу найти одного человека, потому что их 10–20. Я в отдельном случае понимаю каждого человека, но как мне быть? Что же делать, если я в некоторых вопросах категорически не согласен? Вот, например, по вопросу о жестокости Разина.
Это высокая трибуна, и я тоже хочу мыслить высокими категориями. Я подумал: а в чем же жизнестойкость образа Христа, если он работает столько времени? Это к вопросу о жестокости Образа. Ведь Христос был очень жестокий человек. Когда я впервые прочитал, что он своей матери сказал: а что у нас общего, – то, в сущности, он же оттолкнул ее. Но странным, чудовищным образом это становится ужасно жизненным. Это страшная сила, и это случилось потому, что авторы об этом учителе, пророке вдруг позволили себе так сказать и привнести такие черты в этот образ: когда мать отталкивается даже и по каким-то соображениям высокой миссии. Тем не менее, четыре автора на это пошли. Вот в чем страшная сила искусства, которая работает много веков, если не как бог, то как литературный образ.
А как же Разин? Если этот день свободы на Руси занимался в кровавое утро, то как же отнять у него жестокость? Мы ссылаемся на песню, а ведь в песне поется, какой он сногсшибательный, как он бросил женщину за борт, утопил. Что тут случается с народом, я не берусь говорить, потому что не очень силен в истории. Но ведь что-то же происходит с народом, со слушателями, с исполнителями этой песни, но народ же не может не ощущать, что он бросил за борт женщину неповинную.
И вот мы, художники-коммунисты, должны делать свое искусство так, чтобы оно служило нашим идеям, чтобы оно было убедительным. А мы половиной создаваемых образов не работаем, работаем впустую, потому что они не трогают ни сознания, ни умы, ни души.