Прошло недели две, вдруг Шукшин говорит:
– Знаешь что? Все по-другому будет. Не надо такой массы – все пройдет через крупных людей... Ты должен сделать Стыря – самого близкого человека у Степана. Самого озорного. Попа-расстригу. А Степана я сам буду играть.
Тут-то я понял, что писал он Разина для себя. Как понял – уже потом, – что в каждой следующей его роли – и в «Печках-лавочках», и в «Калине красной», и в «Они сражались за Родину» – есть хотя бы маленькая часть той огромной темы, какую вынашивал Шукшин.
Скажи любому артисту: «Дай я сыграю твою роль!» – понравится ли ему? Как он на тебя посмотрит?.. Может, предложив сыграть Разина, я сделал больно Шукшину. Даже наверняка – так. Но он этого не показал и не стал относиться ко мне хуже. Больше того: на «Странных людях» мы подружились...”
“Наконец пришла золотая для Шукшина пора, когда он начал готовиться к съемкам «Степана Разина. Году в 1968-м или 69-м мне позвонили со студии и попросили приехать на встречу с Василием Макаровичем. Я приехал.
Шукшин предложил мне в новом фильме пробоваться на Фрола Минаева. Здесь уже состоялся более детальный разговор, и это был совсем другой человек. Вероятно, будучи легко ранимым, он обычно окружал себя чем-то вроде панциря, но, когда увлекался, забывал обо всем и, словно улитка, выползал из своей раковины. Увлекся он и на сей раз.
Шукшин рассказал о Степане Разине, о его взаимоотношениях с Фролом, о сцене, которую, хотел попробовать: Фрол бежит, Степан догоняет, идет бешеная гонка по степи, когда два врага, так сказать, выясняют отношения в седле. Вероятно, эту вот сцену Василий Макарович создал в воображении и очень тщательно продумал. Она записана в романе, и огромный (для кино) диалог – две печатные страницы – весь должен был проходить во время скачки. Ему рисовалась какая-то языческая картина: по половецкой степи, освещенной заходящим солнцем, два безумных человека летят на лошадях. Он был очень увлечен сценой.
А еще говорил, что трудно приходится: сценарий сложный, сил много потребует и денег – надо все строить...
Среди актеров не очень принято величаться, поэтому мы были на «ты». В конце разговора я спросил:
– Вася, а как же ты все потянешь? И сниматься будешь и снимать? Ведь трудно...
Он ответил не – буквально, а приблизительно – так:
– Ну и черт с ним – вытяну! Ну, не могу оставить. Другого выхода для меня нет.
Он был столь захлестнут или томим (любимое его слово) этой темой, характером, образом Разина, что «тема Стеньки» не только периодически возникала в некоторых его рассказах, но и долгие годы не отпускала ни на час и не давала покоя.
Когда я сам работал над сценическим воплощением киноромана, мне стало ясно, что Шукшину в его постижении России нужен был именно Степан Разин как высшее и лучшее выражение русского мужика – фигуры противоречивой, путаной и страшной, но вместе с тем прекрасной. Мужика в его поисках, в его свободолюбии, в его все-таки где-то рабьем, веками воспитанном преклонении перед царем и богом, во всем том, через что Разин хочет прорваться, а прорваться не всегда может.
Потому-то Степан и был для него личностью невиданной сложности, кроваво-угловатой, в чем-то неправой и во многом прекрасной.
Короче говоря, Степан Разин был для Василия Макаровича олицетворением того мужика, на ком держалась Русь. Притом он его не приукрашивал и не воспевал, не создавал о нем песнь, он создавал плач, я бы сказал...
Когда я прочел роман «Я пришел дать вам волю», у меня дрогнуло сердце от неясного и робкого желания попробовать перенести его на сцену. Не сразу хватило духу взяться за такую громадную работу. И трудности пугали, а главное, сознание, что этот образ был для самого Шукшина чем-то большим, чем просто желанная роль. Степан Разин! Сколько лет, сколько сил, сколько крови и жизни отдал ему Василий Макарович. Этот образ «томил» его, как он, бывало, говорил. А выхода практического не было... Разин был для Шукшина не только и не столько исторической фигурой, сколько нравственно-целостной личностью, через которую Шукшин хотел понять что-то самое главное, самое существенное в русском мужике – главном герое всего своего творчества.
Шукшин оглядывал Разина не глазами умного, но стороннего современного человека, которому с высоты истории все ясно и понятно, а горячими глазами самого Разина. Которого разрывают противоречия. «Хотелось бы снять хрестоматийный глянец с образа Разина. Показать противоречивого человека с его победами и ошибками», – говорил Шукшин.