– Сердешный ты наш! – вздохнула судорожно Софья Ивановна, провожая взглядом плывущий над толпой гроб.
Другой сосед, наоборот, был нервно возбужден, не переставая, болтал, и, прислушиваясь, Софья Ивановна уловила – рассказывает не о чем-то постороннем, про Шукшина.
– В холерный год это было. Помнишь, арбузы, помидоры и другие овощи горами на юге жгли. А Василий Макарович под Астраханью натуру выбирал для Стеньки. Разин-то с монахами местными был в дружбе. Жил Шукшин в гостинице, забыл уж ее название. Сам знаешь, ездить мне приходится много, всего не упомнишь. А тут в Астрахани какое-то областное совещание в здании напротив. Машины туда одна за другой подъезжают. Люди всякие важные собираются. А Шукшин в домашних тапочках на босу ногу сидит на краю канавы и наблюдает все это.
– Что он в этой канаве делал? – спросил угрюмый товарищ.
– Отдыхал... А что, нельзя? Там ведь асфальта нет, земля в канаве-то. А Василь Макарыч без нее не мог. Ноги болели, оттого и носил тапочки в свободное от работы время, а во время труда – сапоги. И вот сидит он так на краю канавы, а мимо люди, машины! И никто на него никакого внимания! А все кого-то ждут. Толпятся и в здание не заходят.
– «Внимания!» – рассердился не на шутку угрюмый, просто закипел весь. – Много ему было внимания-то? У нас ведь оно – чаще после смерти.
– Да погоди ты!.. Сидит это он так, а тут бежит какой-то заполошный человек. Прыг через канаву, запнулся за ноги Шукшина, побежал дальше, а Василь Макарыч: «Погодь! Вернись!» А тот в ответ: «Да иди ты! Мы тут Шукшина ждем, должен быть на вечере профсоюзных деятелей и как сквозь землю провалился... Не видел, случаем?» – «Вот и вернись, – говорит Василь Макарыч, – ты об ноги Шукшина запнулся...» И захихикал, довольно заозиравшись по сторонам.
– Балаболка! – коротко отреагировал угрюмый. – У вас все такие на киностудии?
– Не все. Есть и такие, как Шукшин, – обиделся рассказчик.
И решилась Софья Ивановна устроиться на эту самую киностудию, чтобы разузнать побольше о Василии Макаровиче. Быстро рассчиталась с работы и явилась в отдел кадров киностудии «Мосфильм».
– Знакомые кто есть? – первый вопрос, который ей задали в отделе.
– Где? – не поняла Софья Ивановна.
– Да на студии-то?
– Нет.
Кадровичка смерила Софью Ивановну с ног до головы таким взглядом, что просительнице все стало ясно.
Помогла ей устроиться молоденькая кастелянша, которой надо было уходить в декрет, а замены себе никак не могла найти.
Вживалась новенькая сложно в незнакомый коллектив: все было странным, причудливым. Исподволь Софья Ивановна все время пыталась выяснить, кто же последним видел Шукшина. Говорили разное: кто – Бурков, кто – Тихонов, кто – Бондарчук. Ничего нельзя было понять. Однажды, участвуя в массовой сцене снимавшегося фильма «Тиль Уленшпигель» – не хватало людей, всех подряд подбирали – выяснила, что один из участников массовки был в то время на теплоходе и знает подробности.
И до этого человека Софья Ивановна добралась потихоньку.
– Да, я видел Шукшина последним.
– Говорят, Василий Макарович погиб из-за тромба в ноге, которую распарил перед этим в бане?
– Какой тромб? – вытаращил глаза собеседник. – И какая баня? Было жарко, как в бане. Осень-то какая стояла! Устал он шибко, Василий Макарович, ведь все годы работал на износ, а тут в ответ: у нас план, график горит, сдача на носу! Он мог ведь махнуть и уехать, а вот остался. Именно эти два дня и доконали человека. Ночью крик – Светка-помреж завопила. Кстати, она тоже видела последней Шукшина. Вбежали мы в каюту, а он лежит, бедолага, рубаха чуть распахнута на груди, и рукой за сердце держится. Словно просит: «Погоди, дружище, останавливаться, я еще много не успел сказать!»
– Вы заслуженный артист РСФСР или СССР? – осторожно поинтересовалась Софья Ивановна, невольно проникаясь симпатией к этому отзывчивому человеку.
– Я почетный артист всех самых грандиозных киношных массовок, начиная с «Броненосца Потемкина» и кончая «Уленшпигелем»... Сами знаете, даже мизгирь, пока доберется до потолка, не раз соскользнет со стены и упадет. Так и Шукшин, пока добрался до потолка своего, сердце износил до основания. Оно ведь у него было, как у столетнего старика. Анатомы сказали, что и умереть он должен был не в сорок пять, а в сорок. На чем держался пять лет, никто не ответит. Да тут еще постоянно: «Куда прешь в кирзовых сапогах?» И барьер очередной-то перед грудью. Брал он, брал эти барьеры-то да и надорвался.