Утро занялось светлое.
После тяжкой угарной ночи распахнулась ширь вольная, чистая. Клубился туман.
Собиралось посольство в Астрахань.
Степан сидел на носу своего струга. С ним вместе на струге были: Иван Черноярец, Стырь, Федор Сукнин, Лазарь Тимофеев, Михаил Ярославов, княжна. Княжна сидела нарядная и грустная. Степан тоже задумчив. Казаки помяты, хмуры с похмелья: Степан не дал опохмелиться, а упрашивать бесполезно – не даст, знали.
Иван Черноярец распоряжался сборами. Наряжалось двенадцать стругов. Хотели перво-наперво пустить астраханцам пыль в глаза: удивить богатством, дорогим оружием.
– Князька-то взяли?! – кричал Иван. – Как он там?
– Ничего! Харю ему маленько спортил батька вчера, а так ничего, веселый!
– Напяльте на его поболе. Пусть смеется, скажите! Прапоры взяли?! (знамена).
– Взяли... А сколь брать-то?
– Тимофеич, сколь прапоров брать? На каждый стружок?
Степан подумал.
– Десять.
– Десять! – крикнул Иван. – Поисправней выберите!
Двенадцать стругов пылали на воде живописным разноцветьем. Потягивал северный попутный ветерок; поставили паруса. Паруса были шелковые, на некоторых нашиты алые кресты. Снасти тоже из шелка. Двенадцать стружков, точно стая белогрудых лебедей, покачивались у берега, готовые отвалить.
К Степану подошел Стырь (казаки подослали).
– Что, Тимофеич, хотел я тебе сказать... – начал было он.
– Нет, – кратко ответствовал Степан. – Гребцам можно по чарке. Иван!..
– О!
– Гребцам по чарке! Больше никому!
– Добре! – пасмурное настроение атамана тяготило Ивана, но он старался делать вид, что все хорошо. Ничего. Дело делается, чего еще? Первый есаул нарочно бодрил себя и других.
Гребцы оживились, услышав про чарку. Посмотрели на есаулов весело.
Стырь, печальный, пошел к своему месту. Оглянулся на атамана... Подсел к одному смуглому гребцу.
– Васька, ты помнишь, собачий сын, как я тебя тада выручил? – ласково спросил он. – Когда тебя к березе-то привязали...
– Помню, диду. А чарку не отдам, – Васька сплюнул за борт горькую слюну. – Я лучше ишо раз к березе стану...
– Пошто? Ты же как, огурчик, сидишь! А у меня калган счас треснет. Помру, наверно. Неужель тебе не жалко? А Васьк...
– У меня у самого... – заговорил было смуглый Васька, но Стырь притиснулся к нему ближе, чуть не обнял и горячо зашептал, обдавая вонючим перегаром:
– Погоди-ка. Давай такой уговор: ты мне счас отдаешь свою вшивую чару, а дома поедем в Черкасск к Мирону Чорному – сватать за тебя его девку...
– Я про ту девку ни сном ни духом, – изумился Васька. – Я ее в глаза не видал. Ты что?
– Увидишь. Он мне кумом доводится, Мирон-то. А девка у его – не девка, клад. Кресница моя. Ну? А вино у Мирона – ты небось слышал?.. Ты спроси у любого тут: «Что за вино у Мирона?» – тебе скажут. Мы там будем три недели гулять...
В группе, где есаулы, шел негромкий разговор. Свои дела.
– Он где счас-то?
– В тальнике где-то, Иван сховал.
– Ну, он хучь добрался до ее?
– Не успел.
– Жалко. Страдать, дак хоть уж знать, за что.
– Иван подговаривает уморить ее как-нибудь...
– Как?.. Догадается ведь. Вперед надо было. Теперь – сразу к нам кинется. Нет, тут всем тада несдобровать.
– Мда-а... От сучка-то! Сгубила казака.
– Да он, Фрол-то, тоже... ни одну бабенку так не пропустит.
– Заглядывался он на ее, я давно замечал. А тут, видно, перебрал вчерась... Не утерпел.
Есаулы приняли близко к сердцу несчастье своего товарища. Жалко было Фрола. Люто возненавидели красавицу-княжну. Только двое из них оставались спокойными, не принимали участия в пустом разговоре: Ларька Тимофеев и Федор Сукнин. Эти двое придумали, как избавиться от княжны. Придумал Ларька.
Этот казак с голубыми ласковыми глазами любил Степана особой любовью и предан атаману совсем не так, как преданы все, кто идет за ним, за его удачей. Он хотел, чтобы атаман – был атаман всецело, чтобы вокруг атамана все никло и трепетало, и тогда, за такого атамана, он, не задумываясь, положил бы голову. Тут он не знал удержу. И когда он видел, как Степана что-нибудь уклоняет с избранного пути, он искренне страдал. Он готов был изрубить человека, который нехорошо повлиял на атамана, готов был сам ползать на брюхе перед атаманом – чтоб все видели и чтоб все тоже ползали, – лишь бы величился любимый «вож», и благословлялось удачей его дело. Если он, к примеру, страшился гнева атамана, то редко-редко страшился на самом деле – больше показывал, что страшится. Он не боялся, он любил, и, если бы он когда-нибудь понял, что атаман совсем сбился с пути истинного, он лучше убил бы его ножом в спину, чем своими глазами видеть, как обожаемый идол поклонился и скоро упадет.