– Они, не ровен час, за сабли бы не взялись, – сказал Степан. – Могут. Тада и мне не остановить. Останови-ка!..
– Ну что, телиться-то будем? – раздраженно спросил Прозоровский. Он нервничал больше других. – Как уговоримся-то?
– Кому время пришло – с богом, – миролюбиво сказал Степан. – Мне рано телиться: я ишо не мычал.
– Ну дак замычишь! – Прозоровский поднялся. – Слово клятвенное даю: замычишь. Раз добром не хочешь...
Степан впился в него глазами... Долго молчал. С трудом, негромко, будто нехотя, осевшим голосом сказал:
– Буду помнить, боярин... клятву твою. Не забудь сам. У нас на Дону зря не клянутся, а клянутся, так помнют. Один раз вот так и я клялся – теперь будем помнить: ты и я.
Разговор принимал нехороший оборот... И очень уж шумели казаки: на нервы действовали. Самая пора – уйти от греха.
Воеводы пошли из шатра... Прозоровский шел последним, замешкался у выхода – что-то как будто вспомнил... Остановился.
– Не люблю уходить с тяжелым сердцем... Давай-ка, атаман, не будем друг на дружку зла таить. Нехорошо это, не по-христиански. Чего молчишь-то?
Степан молчал. Смотрел на воеводу. А тому опять невзначай попалась на глаза шуба. Она тихо светилась в углу дорогим тусклым светом, мягким, струйчатым.
– Ах, добрая шуба! – сказал он. – Пропьешь ведь! А?
Степан молчал.
– А жалко... Жалко такую шубу пропивать, добрая шуба. Сколько б ты за ее хотел?
Степан молчал.
– Хорошо дам... Все равно же она тебе за так досталась. А?
Степан молчал.
– Зря окрысился-то на меня, – сказал Прозоровский и нахмурился. – Про дела-то твои в Москву я писать буду. А я могу всяко повернуть. Так-то, атаман... Должен понимать.
Степан молчал.
– Ну, шуба!.. – опять молвил воевода, подходя и трогая шубу. – Ласковая шуба... Только – один черт – загуляешь ты ее на Дону. Загуляешь ведь?
– Бери себе, – сказал Степан.
Кое-то как дождался князь этих слов! Его даже стала слегка сердить то ли глупость атамана, то ли жадность его – недогадливость, скорей всего.
– Ну – куда с добром! Только я счас не понесу ее, а вечерком пришлю. Ага, так-то лучше – чтоб не глазели. А то пойдут глазеть! Греха потом не оберешь...
– Я сам пришлю.
– Ну и вот, и хорошо. И хорошо, Степан... – воевода даже растрогался, у него и из головы вылетело, что все-таки казаки уходят – вооруженные, с припасом, богатые. И никакой острастки на дорогу он им не задал, а забота его – вся-то – страх перед царем, а страх снимался милостивой царской грамотой. Откровенно говоря, хоть он и пугал вчера своих помощников возможными выходками казаков, сам в них не верил: казаки устали, добра у них невпроворот – пить им теперь, заливаться. А мысль эта: что Стенька – не просто разбойная душа, что это умный, сильный, матерый волк, – мысль эта влетела вчера и вылетела вчера же, вечером, когда разбирали дома дорогие Стенькины подарки. «На кой ляд, – думал воевода, – ему теперь разбойничать, когда это-то добро не пропить за пять лет». – Только, Степан... – Прозоровский прижал руку к груди. – Христом-богом прошу тебя: не вели казакам в город шляться. Они всех людишек у меня засмущают. Ведь они вот счас всосутся пить, войдут в охотку, а ушли вы – они на бобах. А похмельный человек, сам знаешь, ни работник, ни служака. Да ишо злые будут, как псы, сладу с имя не будет.
– Не заботься, боярин. Иди спокойно.
Прозоровский ушел.
Степан, оставшись один, стал ходить по шатру. Думал. Он когда крепко о чем-нибудь думал, то ходил из угла в угол и приговаривал: «Мгм, мгм».
– Будет тебе шуба, боярин, – сказал он. И остановился. – Будет тебе шуба... свинья ненасытная.
Ближе к вечеру того же дня, часу этак в пятом, в астраханском посаде появилось странное шествие. Сотни три казаков, слегка хмельные, направлялись к Кремлю; впереди на высоком кресте несли дорогую шубу Разина, которую выклянчил воевода. Во главе шествия шел гибкий человек с большим утиным носом и с грустными глазами и запевал пронзительным тонким голосом:
Триста человек дружно гаркнули:
Пока шел «голубь», гибкий человек впереди кувыркнулся несколько раз через себя и прошелся плясом. И опять тонко запел:
И снова разом крикнули триста: