Худой человечек опять кувыркнулся, сплясал и продолжал:
В вечернем стоялом воздухе вольно и как-то диковато разносилась странная, развеселая песня. Астраханский люд опять высыпал из домов на улицы. Приветствовали донцов, только ничего не могли понять с этой шубой.
Разин шел в первых рядах казаков, пел вместе со всеми. Старался погромче... Пели и все громко, самозабвенно.
Посадские потянулись за казаками: кто ожидая большого скандала, кто – выпивки.
Гибкий человек, отплясав, вел рассказ дальше:
Лица казаков торжественны, серьезны. И Разин тоже вполне старателен и серьезен.
Шуба величаво плывет над толпой.
Несколько казаков отстали, поясняют посадским:
– Шуба батьки Степан Тимофеича замуж выходит. За воеводу. Шибко уж приглянулась она ему... В ногах валялся – выпрашивал. Ну, батька отдает. Он добрый...
– Не горюйте: в надежных руках будет, – понимали посадские.
– Да мы не горюем! Но проводить надо хорошо – по-доброму, чтоб им жить-поживать с воеводой в согласии, чтоб согревала она воеводу, как воевода замерзнет.
Толпа идет нешибко; шубу нарочно слегка колыхали, чтоб она «шевелила руками».
Тут особенно громко, «с выражением» рявкнули:
Посадские дивились: так складно, дружно получалось у казаков и все про шубу, про шубыньку, да про ихнего воеводу Ивана Семеныча. Не слыхали раньше такой песни. Не знали они, что Степан незадолго до этого измучил казаков: ходили туда-сюда берегом Болды, разучивали «голубя», спевались. Слова им дал скоморох Семка, переиначив, видно, какую-то нездешнюю песню. Этот-то Семка и шел теперь впереди, и запевал, и приплясывал. Ловкач он был отменный.
– Ие-э-эх!.. – заголосил напоследок Семка, сильно вытянув жилистую шею. – Все разом:
В покоях воеводы сидели: сам воевода, жена его, княгиня Прасковья Федоровна, дети – старший, Борис, шестнадцати лет, и младший, тоже Борис, восьми лет, брат воеводы Михайло Семеныч. Слушали с большим неудовольствием.
Ярыга, большеротый, глазастый, рассказывал:
– Один впереде идет – запевала, а их, чай, с полтыщи – сзади орут «голубя».
– Тьфу! – Иван Семеныч заходил раздраженно по горнице. – Вот страмцы-то! Ну не гады ли подколодные!..
– Ты уж позарился на шубу! – с укором сказала Прасковья Федоровна. – На кой бы уж она?..
– Думал я, что они такой свистопляс учинят?! Ворье проклятое. Ну не гады ли!..
– Это кто же у их такой голосистый – запевает-то? – спросил Михайло Семеныч.
Ярыга знал и это:
– Скоморох. Днями сверху откуда-то пришли. Трое: татарин малой, старик да этот. На голове пляшет, на пузе...
– Ты приметь его, – велел Михайло. – Уйдут казаки, он у меня спляшет.
– Я так смекаю: они с имя уйдут, – ответствовал вездесущий ярыга. – Приголубили их казаки... С имя ушлепают.
– Стало быть, теперь возьмем, – сказал Михайло Семеныч. – Укажи его, когда суда явются.
– Укажу. Я его харю приметил.