Выпили. Аганя тоже выпила; молодая ядреная кровь заиграла в ней, она безо всякого стеснения заглядывалась на молодых казаков, похохатывала... Часто взглядывала на Стеньку. А тот еще с прошлого раза запомнил Аганю, но тогда слишком был молод, стеснялся, и у Агани был муж. Теперь Стенька осмелел... И так они откровенно засматривались друг на друга, что всем стало как-то не по себе. Один только старик-лесовик, хозяин, как будто ничего не замечал, помалкивал, пил. Старший в станице, Ермил Пузанов, вызвал Стеньку на улицу, предупредил:
– Не надо, Стенька, не обижай старика. Оно и опасно: старик-то... такой: пришьет ночью, пикнуть не успеешь.
– Ладно, – ответил Стенька. – Я не малолеток.
– Гляди! – еще сказал Ермил серьезно. – Не было бы беды.
– Ладно.
Ночь прошла спокойно. Но Стенька, видно, успел перемолвиться с Аганей, о чем-то они договорились... Утром Стенька сказался больным.
– Чего такое? – спросил Ермил.
– Поясница чего-то... разломило всего. Полежать надо.
Казаки переглянулись между собой.
– Пускай полежит, – молвил могучий старик-хозяин. – Я его травкой здесь отхожу. Я знаю, что это за болесть.
Фрол, улучив минуту, сунулся к Стеньке:
– Чего ты задумал?
– Молчи.
– Отравит он тебя, Стенька... Или пришибет ночью. Поедем.
– Молчи, – опять сказал Стенька.
Казаки уехали.
Стенька догнал их через два дня... Много не распространялся. Сказал только:
– Полегчало. Прошла спина...
– Как лечил-то? – заулыбались казаки. – Втирал? Али как?
– Это – кто кому втирал, надо спросить. Оборотистый казак, Стенька... Старик-то ничего? Облапошили?
– Они ушли, – непонятно сказал Степан. – Вместе: и старик, и...
– Куда? – удивились казаки.
– Совсем. В лес куда-то. Старик заприметил чего-то и... ушел. И Аганьку увел с собой. Вместе ушли.
– Э-э... Ну да: что он, смотреть будет? Знамо, уведет пока – от греха подальше.
– Ну вот, взял согнал людей... Жили, никому не мешали, нет, явился... король-королевич. Надо было!
Поругали Стеньку. И поехали дальше.
Стенька, однако, долго был сам не свой: молчал, думал о чем-то, как видно, тревожном. Казаки его же и отговаривать принялись от печальных мыслей:
– Чего ж теперь? Старик не пропадет – весь лес его. А ее увести надо, конешно: когда-никогда она взбесится.
– Не горюй, Стенька. А, видать, присохло сердчишко-то? Эх, ты...
Только в монастыре догадались казаки, что у Стеньки на душе какая-то мгла: старики так не молились за все свои грехи, как взялся молить Бога Степан – коленопреклонно, неистово.
Фрол опять было к Стеньке:
– Чего с тобой? Где уж так нагрешил-то? Лоб разобьешь...
– Молчи, – только и сказал тогда Степан.
А на обратном пути, проезжая опять ту деревню, Степан отстал с Фролом и показал неприметный бугорок в лесу...
– Вон они лежат, Аганька со своим стариком.
У Фрола глаза полезли на лоб.
– Убил?!
– Сперва поманила, дура, потом орать начала... Старик где-то подслушивал. Прибежал с топором. Можеть, уговорились раньше... Сами, наверно, убить хотели.
– Зачем?
– Не знаю, – Степан слегка все-таки щадил свою совесть. – Я так подумал. Повисла на руке... а этот с топором. Пришлось обоих...
– Бабу-то!.. Как же, Стенька?
– Ну, как?! – обозлился Степан. – Как мужика, так и бабу.
Бабу зарубить – большой грех. Можно зашибить кулаком, утопить... Но срубить саблей – грех. Как ребенка приспать. Оттого и мучился Степан, и молился, и злился. До сей поры об этом никто не знал, только Фрол. Тем тяжелей была Степану его измена. Грех молодости может всплыть и навредить.
В раннюю рань к лагерю разинцев подскакали трое конных; караульный спросил, кто такие.
– Аль не узнал, Кондрат? – откликнулся один с коня.
– Тю!.. Фрол?
– Где батька?
– А вон в шатре.
Фрол тронул коня... Трое вершных стали осторожно пробираться между спящими, направляясь к шатру.
Кондрат постоял, посмотрел вслед им... И вдруг его резануло какое-то недоброе предчувствие.
– Фрол! – окликнул он. – А ну, погодь.
– Чего? – Фрол остановился, подождал Кондрата.
– Ты зачем до батьки?
– Письмо ему. С Украины, от Дорошенки.
– Покажь.
– Да ты что, Бог с тобой! Кондрат!..
– Покажь, – заупрямился Кондрат.
Фрол достал письмо, подал Кондрату. Тот взял его и пошел в шатер.
– Скажи: мне надо с им погутарить! – сказал Фрол.
– Скажу.
Кондрат вошел в шатер.
И почти сразу из шатра вышел Степан – босиком, в шароварах, взлохмаченный и припухший со сна и с тяжкого хмеля.