Степан приложил горсть земли ко лбу... Земля пахла погребом и травой. Молодой зеленой травкой. Степан уткнулся в землю и стал вдыхать целительный запах. И в голове вроде прояснилось. И боль вроде потухла. И даже какая-то далекая, забытая радость шевельнулась под сердцем – живой, жив. Согрела радость.
– Пахнет, – сказал Степан. – Ишь ты...
Фрол взял тоже горстку земли, понюхал.
– Корешками гнилыми.
– Травкой, – поправил Степан.
Фрол еще понюхал, бросил землю, вытер ладонь об штанину.
– Можеть, травкой, – согласился.
Степан еще раз уткнулся в пахучую холодную землю, глубоко, со стоном вздохнул и повторил не то из упрямства, не то с каким-то скрытым значением:
– Травкой пахнет, травкой, – помолчал. – Тебя все на гниль тянет, а пахнет – травкой. Не спорь со мной.
Фрол с удивлением посмотрел на Степана. Ничего не сказал. Подобрал с земли дротик, сунул за пояс, под правую руку.
– Фрол, – заговорил Степан уже в полном сознании, напирая, по обыкновению, на слова, – ты не побоялся вернуться, не побойся сказать прямо: почему отвалил от меня?
– Ты хоть очухайся сперва... Потом уж за дела берись. Небось круги ишо в глазах-то.
– Я очухался. Не веришь в мою затею?
– А какая твоя затея? Я не знаю...
– Знаешь. Не хитри. Не веришь?
Фрол помолчал.
– В затею твою я верю, – сказал он. – Только затея-то твоя землей вот пахнет, – он опять взял горстку земли, помял в пальцах. – Можеть, она и травкой пахнет, но я туда завсегда успею. Торопиться не буду, – Фрол ссыпал землю в ямку. – Еслив можешь меня без злости послушать, послушай...
– Валяй. Не буду злиться.
– Наберись терпения – послушай. Из твоих оглоедов тебе этого никто не скажет.
– Скоро же ты отрекся от нас! – удивился Степан. – Уж и – оглоеды!
– Ну... отрекся не отрекся – мне с вами не по дороге. Вот, слушай. Ты же умный, Степан, как ты башкой своей не можешь понять: не одолеть тебе целый народ, Русь.
– Народ со мной пойдет: не сладко ему на Руси-то.
– Да не пойдет он с тобой! – Фрол искренне взволновался. – Дура ты сырая!.. Ты оглянись – кто за тобой идет-то! Рванина – пограбить да погулять, и вся радость. Куда ты с имя? Под Танбовом завязнешь... Худо-бедно им с царем да с поместником – все же они на земле там сидят...
– Они не сидят на земле. Они на карачках стоят.
– Даже и на карачках, а все потревожить надо – на войну гнать. С какой такой радости мужик на войну побежит? Ты по этим гонисся, какие с тобой? Этим терять нечего, они уж все потеряли. А те... Нет, Степан, не пойдут. Ты им – журавля в небе, а им – синица в руке дороже. За журавля-то, можеть, голову сложить надо, а синица – в руке, хоть и маленькая. Все же он ее держит. Ведь ты как ему будешь говорить, мужику: «Выпускай синицу, журавля добудем!» Это надо твоим словам уж так верить, так верить... Отцу родному так не верют, как тебе надо верить, чтоб выпустить ту синицу. Откуда они возьмут эту веру? Ведь это ж надо, чтоб они семьи свои побросали, детишек, жен, матерей... И за тобой бы пошли. Не пойдут!
– Так... Все сказал?
– Ну, считай, все. Я могу день говорить – все про то же: не пойдут за тобой.
– А на меня пойдут?
– На тебя пойдут. Поднимут их – пойдут.
– За царя пойдут, а со мной – нет. Чем же им царь дороже?
– Он им не дороже, а... как тебе сказать, не знаю... Не дороже, а привыкли они так, что ли, хрен их знает. Ты им – непонятно кто, атаман, а там – царь. Они с материным молоком всосали: царя надо слушаться. Кто им, когда это им говорили, что надо слушаться – атамана? Это казаки про то знают, а мужик, он знает – царя.
Степан сердито сплюнул.
– Можеть, ты бы и говорил целый день, Фрол... Можеть, я бы тебя и слушал – вроде говоришь человеческие слова, но сам-то ты, Фрол, подневольная душа. Это ты с молоком всосал – нельзя на царя подняться. Ты ишо на руках у матери сидел, а уж вольным не был. И такие же у тебя мысли, хоть они кажутся верными. Они – верные, но они подневольные. А других ты не знаешь. Чего же я буду выколачивать их из тебя, еслив их нету? На кой черт я гоняюсь-то за тобой?
– Не знаю, чего ты гоняисся.
– Я других с собой подбиваю – вольных людей. Ты думаешь, их нету на Руси, а я думаю – есть. Вот тут наша с тобой развилка. Хорошо, что честно все сказал: я теперь буду спокойный. Теперь я тебя не трону: нет на тебя зла. И не страшись ты теперь меня... Вы мне – не опасные. Встретисся на бою – зарублю, как собаку. А так – живи. Не пойму я только, Фрол: чем же уж тебе жизнь так мила, что ты ее, как невесту дорогую, берегешь и жалеешь? Поганая ведь такая жизнь! Чего ее беречь, суку, еслив она то и дело раньше смерти от страха обмирает? Чего уж так жалко бросать? С бабой спать сладко? Жрать, что ли, любишь? Чего так вцепился-то? Не было тебя... И не будет. А народился – и давай трястись: как бы не сгинуть! Тьфу!.. Ну – сгинешь, чего тут изменится-то?