– Надо повидать его... Не бойся, худа не сделаю.
– Со мной он вместе. Смотри, Степан... тронешь его – меня тронешь. А меня за всю жизнь никто ни разу не мог тронуть. Не нашлось такого.
Степан с усмешкой посмотрел на Уса:
– А князь Борятинский-то... Ты как та девка: ночевала – и забыла с кем.
Ус замолк – обиделся. Был он как ребенок, этот Ус: зла вовсе не помнил, а обидеться мог зазря... Матвей про него сказал: «Пушка деревянная – только пужать ей».
– Не дуйся, я не по злобе. Бегать и я умею, Вася. Хорошо бы – не бегать. Так бы суметь...
– Зачем Матвея-то надо?
– Глянется мне этот мужик твой. Умный. Ты береги его.
– Глянется, а сам стукнуть хотел... Первый-то раз.
– Попужать хотел и первый раз. Видно, натерпелся он за жизнь всякой всячины... А? Из таких – умные получаются. Где ты его взял-то?
– Все там же! – Ус весело и вызывающе посмотрел на Степана. – Как из-под Москвы бежали, там и подобрал. Пристал к нам... а бросать жалко стало. Натерпелся он, верно, много. Где только не бывал! А говорит не все... Даже не знаю откуда. Рязанский, наверно... Не спрашивал.
– Умный мужик, верно. Пойдем мировую с им выпьем. Из Рязани он.
– Откуда ты знаешь?
– Да он сам сказал давеча. Да и по выговору слышно.
– Ну, мировую? – совсем повеселел Ус.
– Мировую, чего нам с тобой, лаяться, что ль?
– Это дело другое, я не люблю лаяться. Не отставай тада от меня, а я поддам ходу. Как зачую, где вино, так меня не удержишь: как мельница ногами работаю.
Матвей, увидев Степана, встал со скамьи... Усмехнулся горько. Но не особенно испугался. Сказал:
– Так...
– Сиди, я тебе не боярин, – Степан посадил Матвея, сел напротив. – Мировую хочу с тобой выпить.
Матвей качнул головой:
– А я уж богу душу отдавать собрался. Ну, мировую так мировую. Лучше мировую, чем панихидную. Так ведь? – Матвей засмеялся один, атаманы не засмеялись.
– Не сказал ты свое слово: как лучше ийтить-то – вверх, вниз? – спросил Степан, внимательно и серьезно вглядываясь в лицо крайне интересного ему человека.
– Ты сам знаешь не хуже меня. Вниз, – Матвей тоже прямо глянул в глаза атаману. – Еслив это правда война, то – вниз.
– Вниз, – Степан все глядел на Матвея. – Ишь ты!..
Матвей усмехнулся и с особенным любопытством посмотрел на атамана.
– Не боюсь я тебя, грозный атаман, – заявил он спокойно и даже весело.
– Давеча же убить тебя мог, – серьезно сказал Степан.
– Мог, – согласился Матвей. – Можа, и убьешь когда-нибудь. А все равно не боюсь.
– Как так?
– Люблю тебя.
– Хм...
– Одно время шибко я Бога кинулся любить... Чего только над собой не делал! – казнил себя всяко, голодом морил... даже на горбатой женился... Ну – полюбил, вроде спокой на душе, молюсь. Пожил маленько – нет, не могу: обман гольный. Отстал. Ну, и больше уж – на кого же надеяться? Все. А с Богом никак не могу – не могу его всего в башку взять, не дано. Душа-то, слышу, мертвая у меня...
– А чего хочешь-то? – надеесся-то. Чего надо-то?
– Хочу-то?.. – Матвей помолчал. – Сам не знаю. Жалко людей, Степан Тимофеич, эх, жалко! Уж и не знаю, откуда она, такая жалость. Самого-то – в чем душа держится, соплей перешибить можно, а вот кинулся весь белый свет жалеть. Да ведь только бы жалел! Ну и иди в монастырь вон – жалей на здоровье, молись. А то ведь руки чешутся тоже – тоже бы кому в зубы сунуть. Злюсь тоже. Прямо мука, истинный Христос. И не уйдешь от их никуда, от людей-то, и на их глядеть – сердце разрывается: горе горькое воет. Он вон, царь-то, церквы размахнулся строить – а што?.. А мужику все тесней да тесней, уж и выбор-то стал: или поместнику в ярмо, или монастырю – вот и все, весь наш выход стал.
– Хм... к Богу хочет поближе – с церквами-то.
– Теперь стал я на людей надеяться, Степан. На тебя вот... – Матвей, как бы спохватившись, что сказал лишка, смолк.
– Эт ты с любовью ко мне вылетел... я знаю зачем, – жестко сказал Степан.
– Зачем? – искренне спросил Матвей.
– Чтоб наперед не страшиться меня. Сказал: «люблю» – у меня рука не подымется больше...
– Ты что, палач, что ль, что тебе надо обязательно поднять на меня руку?
– Не говори поперек.
– Ишь ты какой!..
Пришел из сеней Ус с четвертью вина.
– Ты перепрятал? – спросил он Матвея. – Насилу нашел.
– Спросил бы... Я теперь и сам выпить не прочь. Мировая у нас с атаманом.
– Ты все-таки не выскакивай лишний раз с языком, – еще посоветовал Степан. – А то... Сам потом горевать буду да поздно. Не знаешь меня...
– Я все про тебя знаю, Степан.
Только налили по чарке – вбежал казак (один из тех, что плыли в лодке):
– Батька, стрельцы!
– Где? – повскакали все.
– На острове, в семи верстах отсель... С тыщу нам показалось. Про нас не ведают, греются на солнышке, пузы выставили... Мы с Ермилом неводишко хотели забросить подальше от городка, подплываем, а их та-ам...
– Где, какой остров-то?
– Денежный зовут. В семи верстах, вверх.
– С тыщу?..
– С тыщу. Двенадцать пушек. Про нас – ни сном ни духом: валяются на травке, костры жгут...
– Счас они у нас поваляются. Это же те, каких из Казани ждут. Ая-яй! Зови всех ко мне! Счас мы их стренем. Только – никому пока ни слова про стрельцов! Никакого шума! Ая-яй! – Степан как на ежа наступил: засуетился по избе, забегал. – Ая-яй!.. А мы прохлаждаемся тут, вины распиваем. Ну, мало нас били! Ведь вот как могли накрыть! Нет, мало, мало били ишо...