Выбрать главу

Там же, в Музее, под стеклом витрины был выставлен напечатанный на машинке экземпляр пьесы «Три сестры» с надписью на титульном листе: «К представлению доз­волена. С.-Петербург. 18 декабря 1900 года». Далее следовала подпись цензора дра­матических сочинений и печать Главного управления по делам печати.

Но ведь новая редакция четвертого акта, судя по почтовому штемпелю на конвер­те, прибыла из Ниццы в Москву только 24 декабря. Значит, пьеса была прочтена цен­зурой и «дозволена к представлению» по ее первоначальному тексту. Станиславский, не желая, вероятно, задерживать постановку, отдал пьесу перепечатать и послал ее в цен­зуру до окончательной доработки автором. Уже при беглом просмотре цензурного эк­земпляра бросились в глаза незнакомые фразы: Маша твердит не «У лукоморья дуб зеленый», а знаменитую суворовскую депешу: «Слава богу, слава нам, Туртукай взят и мы там»; Чебутыкин вместо «Тарара бумбия» поет: «Ах вы, Сашки, канашки мои, раз­меняйте вы бумажки мои»; вся конструкция четвертого акта иная; отсутствует сцена Маши с Чебутыкиным («Сидит себе здесь, посиживает...» и т. д.); отсутствуют заключи­тельные монологи Ирины и Маши...

Ясно, что это и была машинописная копия первоначальной, ялтинской редакции «Трех сестер». Почему никто до сих пор не перелистал тетрадку, лежавшую на виду, не прочел и не обнародовал неизвестную редакцию чеховской пьесы? Сказать трудно. Вероятно, не обращали внимания на несоответствие дат цензурного разрешения и от­правки Чеховым из Ниццы четвертого акта пьесы.

2

Сопоставление ялтинской редакции с беловой рукописью московско-ниццской редакции позволяет полно и точно восстановить последнюю стадию работы Чехова над пьесой, когда развитие сюжета и образы определились, но не обрели еще полного ху­дожественного выражения; мы можем изучить теперь те последние штрихи мастера, то «чуть-чуть», которое завершает художественное произведение. Чрезвычайно интерес­ны даже самые небольшие правки — где Чехов, по его словам, «изменил лишь кое-что». В приведенных ниже сценах I акта реплики, вставленные Чеховым при доработке пье­сы, напечатаны курсивом (то же и в последующих примерах).

Ольга <...> Сегодня утром проснулась, увидела массу света, увидела весну, и радость заволновалась в моей душе, захотелось на родину страстно. Чебутыкин. Черта с два. Туз е-н бах. Конечно, вздор.

Маша задумавшись над книжкой, тихо насвистывает песню.

Ирина. Уехать в Москву. Продать дом, покончить здесь все и в Москву.

Чебутыкин и Тузенбах смеются.

Ольга <...> Все хорошо, все от бога, но мне кажется, что если бы я вышла за­муж и целый день сидела дома, то это было бы лучше (пауза). Я бы любила мужа.

Тузенбах (Соленому). Такой вы ездор говорите, надоело вас слушать. (Входя в гостиную). Забыл сказать. Сегодня у вас с визитом <...> и т. д.

Добавлены как будто случайно доносящиеся обрывки постороннего разговора. Смысл этих вставок в «подтексте» — во втором плане, который возникает в стыке этих фраз и реплик мечтающих сестер. Это с самого начала предвещает разлад между мечтой и пошлостью окружающей жизни, который станет основной темой пьесы.

Фразам, врывающимся в мечты сестер, посвящены целые страницы в работе В. В. Ермилова «Драматургия Чехова». Ермилов отмечает, что «грубые голоса реаль­ной жизни звучат издевкой над мечтами сестер», что реплики «введены для своеобразной переклички с репликами сестер — это звучит грубый смех жизни над иллюзорными, несбыточными надеждами».

В этих маленьких правках с особой яркостью выступает неповторимое чеховское уменье вложить в простую фразу второй план, подтекст,— большую, не выраженную в словах мысль.

Подобные же правки преображают сцену Маши, Вершинина и Тузенбаха во вто­ром акте.