— А мешочек?
Мешочек на нем, бессменно.
По-прежнему он хочет чистой жизни, чтобы сделаться праведником.
И это одно другому не мешает:
иногда, ну, раз в неделю, он будет играть в карты...
П. Н., рассказывая, все улыбался.
— Ну, а что же Василий Васильевич?
От В. В. он в восторге.
— Внимательнейший человек, вы себе представить не можете. И как разговаривал!
В этот вечер был у нас, кроме П. Н. еще И. А. Рязановский.
Мне что-то нужно было непременно кончить — переписать рассказ или завитушку, не помню. А когда переписываешь, тут-то и приходит всегда соблазн переделать все сызнова.
С. П. не было дома.
И гости до чаю уселись в сторонке «не мешать».
Краем уха я все-таки слышал: отдельные слова, спутки слов, узелки слов, усики.
Говорил И. А. Рязановский —
тут все: и иконография и агиография, палеография и историческая география, Ур, Шарпурла, Египет, Китай, китайская революция — любимая тема! — революции за много веков до нашей эры, китайские ... потом несколько раз: электричество — пояс электрический!
Тут заговорил П. Н.
И слышу и не слушаю:
— — канфора, канфора, Розанов — —
— — а ты залупи, чего! дурак! А я говорю: Василий Васильевич...
И опять голос Рязановского —
у него кишка вылезает, и как раз в самые неподходящие минуты и по преимуществу в дамском обществе, должно быть, для равновесия; и уж он не может спокойно сидеть, а встает —
— — встает для равновесия...
* * *
Уж и не знаю, сколько прошло, захожу я как-то в книжный магазин «Нового Времени». И вижу В. В. Розанов: книги рассматривает.
Поздоровались, ну, то да сё.
Вытащил он из груды большущий том, перелистывает: исследование какое-то по церковной истории с гравюрами.
— Ну, и глупый же этот твой Потемкин.
— Какой Потемкин?
— Да вот что с мешком-то.
— Потапов!
— Такой редкий дар!
И вдруг В. В. от смеха покраснел весь и зажевал губами:
— — мешок-то! ну, и дурак! Это ты его, что ли?
— Ну, вот еще! Это от философии.
СНЫ
На нашем зеленом «волжском» диване я нашел такое местечко, если лечь после обеда и угодить в эту лощинку, непременно сон увидишь.
Всякий день я нарочно ложился, а потом записывал.
Вот какая тетрадка!
Понемногу я стал постигать сонную «несообразицу» — стройную по-своему и со своей несообразной последовательностью.
Только надо было ничем не смущаться и наловчиться, как оно привиделось, так и рассказывать до «дура» и «бестолочи» — матери и отца всего сущего.
Случалось, в воскресенье у Розановых за самоваром, а то и так около Шервудского Пушкина рассказывал я эти сны, как сказку.
Навострившись на снах, я заметил, что некоторые сказки есть просто-напросто сны, в которых только не говорится, что «снилось».
Сны я рассказывал всякие.
После уж здесь, встретившись с музыкантом Б. А. Заком — он, тогда еще мальчик, бывал у Розановых по воскресеньям — узнал я, будто эти сказки мои — сны были очень страшные.
А я не помню.
И тетрадь пропала — продана с аукциона с другими нашими вещами (чемодан и корзинка) в Кёнигсберге после войны за 500 м., как вещь подозрительная по порче.
Я помню, как однажды В. В., а это было после двух фельетонов В. П. Буренина в «Н. В.» о моем «Пруде», сказал, наслушавшись этих моих снов:
— Виктор Петрович меня спрашивает: «давно ли ваш Ремизов сидит в сумасшедшем доме?» А ты такое вот напишешь. Это все твой «Табак». И никто ничего не поймет.
— А Шестову, — сказал я, — сны по душе.
— Шестов! — В. В. всегда необыкновенно почтительно отзывался, — ум беспросветный!
И по вере в легенду мою добавил по обыкновению с сокрушением:
— И до чего доводит вино!
УГОЛОК
По русскому обычаю самые настоящие разговоры начинались в прихожей.
Много было слов сказано над калошами.
— Если бы зайцы не были трусливы, они все бы погибли! — сказал В. В. Розанов уж одетый после многократного «прощайте».
— А человек?
У человека — «как полагается»:
«как полагается», «как принято» человечье — трусь зайцева.
Но этого тогда не сказано было.
А как раз это-то и имелось в виду.
* * *
Человеку «по своей воле» и это «как полагается» — вот уж подлинная чернота — чернила орешковые — самая черная.