И знай, что так выйдет, лучше б было книжникам раздать.
Уж вы не сердитесь! Я это понимаю; со мной тоже — Блок, как за границу задумал (перед смертью), тоже книги стал продавать, слышу, «Посолонь» продал с автографом.
А Апокалипсис ваш у великого книжника на бережении, вернемся в Россию — память.
А помните, Василий Васильевич, как-то вы сказали, еще в Гатчине, на даче, помню, что рассказов писать вы никак бы не могли.
— Просто не умею!
А вот Шкловский книжку написал «Розанов» и там как раз наоборот: если кто за последнее время написал беллетристическое, так это Розанов — «Уединенное», «Опавшие листья» — ведь это целый роман, новая форма!
— Скажи, пожалуйста.
— С чем вас и поздравляю.
Шкловский это такой, у него — нога: идет и, кажется, такие сапожищи — один мой ученик красноармеец-политрук жаловался, выдали сапоги 3 пуда американские! — у Шкловского нога 3 пуда, может разделать, что хочешь.
И вот доказал, а вы горевали.
— Не умею, не умею.
Не умели вы рассказов писать, как это пишется, и слава Богу!
Конечно, пока ходят железные дороги и существуют станции, рассказы будут писать — потребность в «духовной пище».
Ну, а такому, что для вас казалось верх недосягаемым —
«в купе, развалясь на диване и т. д.»
такому песенка, кажется, у нас в России спета, разве что для американцев.
Новая форма!
На меня, Василий Васильевич, такое остервенение находит: будь у меня в эти минуты власть, заставил бы всех естествознанием заниматься, ну хоть бабочек по заборам собирай или червяков сортируй.
Скучища невероятная!
И скажу, ничего не потеряли, что «книгу рассказов» так и не разрезали.
Ей-Богу ж, ну какая разница: «В лугах» или «На заборе» или еще как — ?
Удивительная бесцветность и безъяичность.
— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —
А что, Василий Васильевич, теперь вы поняли, что никакой папироски там и не надо?
Я лежал однажды при смерти — это как раз в канун октябрьской революции — и все забыл: и папиросы и что тоже «рассказы» пишу, одно я помнил и мучился, что кашлем моим извожу и надрываю душу тому, кто неотлучно при мне, а если бы этот другой исчез, я мучился бы, что надрывал и изводил, и больше ничего.
А что если вообще ничего больше? Темная точка, беспамятства — и это есть вечность — ?
Или сначала темная точка, а потом —
Ну как пробуждение — и ничего подобного нашему: и то, да не то, где самое «хочу» по-другому и разное по месту жительства в вечности.
А как там насчет сроков в этой вашей — что слышно в вечности?
Или так спрошу вас —
У Гауфа — помните сказки Гауфа? — у Гауфа Агасфер притащился из Китая сюда и вот недалеко от нас, в Тиргартене, у него любопытная встреча. Само собой он озабочен сроком — ведь таскаться из страны в страну, это — ! И после рассказа о житье-бытье единственный его вопрос —
— Скажите, Василий Васильевич, который теперь час у вас там в вечности?
— Вечер?
— Нет еще?
* * *
У Троицы-Сергия под Москвой лежит В. В. Розанов, скончавший срок своей жизни — странствия по земле со Шпалерной на Б. Казачий, с Казачьего на Звенигородскую — и опять на Шпалерную —
23. 1. 1919 г.
в возрасте 63 лет.
1856—1919.
«Кукха», как и «ахру» —
слово обезьянье, на обезьяньем языке:
ахру — огонь, кукха — влага
Огонь вещей
Сны и предсонье
ГОГОЛЬ
ПУШКИН
ЛЕРМОНТОВ
ТУРГЕНЕВ
ДОСТОЕВСКИЙ
Огонь вещей{*}
СЕРЕБРЯНАЯ ПЕСНЯ
Распаленными глазами я взглянул на мир — «все как-будто умерло: вверху только, в небесной глубине дрожит жаворонок, и серебряные песни летят по воздушным ступеням на землю».
За какое преступление выгнали меня на землю? Пожалел ли кого уж не за «шинель» ли Акакия Акакиевича? за ясную панночку русалку? — или за то, что мое мятежное сердце не покорилось и живая душа захотела воли? Какой лысый черт или тот, хромой, голова на выдумки и озорство, позавидовал мне?