С того дня возник ложный образ дона Сезара, перворазрядная роль, трагическая и шутовская, бурлескная и патетическая, роль Дон Жуана, вылезшего из сточной канавы, Дон Жуана, который случайно избежал петли, роль паяца и Альмавивы. Но разве такого парня втиснуть в один ящик с доном Саллюстием и Рюи Блазом?
Меленг, в 1872 году сыгравший эту роль в традициях Фредерика, был в ней как-то странно уныл, особенно в четвертом действии. Его слишком пышный романтический султан падал ему на глаза, словно траурные перья на катафалке, и, несмотря на Сару Бернар, Лафонтена и Жоффруа, это отразилось на всем спектакле. На этот раз, напротив, комический пыл Коклена произвел именно тот контраст, к которому стремился Виктор Гюго. По нашему мнению, заслуга артиста в том и состоит, что он первый оттенил блестящее остроумие и комическую силу поэта, создавшего «Рюи Блаза».
КОКЛЕНЫ
Талант у обоих Кокленов так же различен, как и их внешность. У одного смех, так сказать, в ширину, у другого — в длину.
Коклен Старший чувствует себя вполне свободно в комедиях Мольера, Реньяра, у которых комизм вызывающий, курносый, толстогубый, чьи смелые выпады, непосредственные, как и вся их веселость, искупаются откровенностью и блеском. Прибавьте к этому волшебство подлинно замечательного исполнения, до того искусного, что оно может вас убедить в чем угодно. В самом деле, вам может показаться, что вы слышите Бетховена, когда он всего-навсего напевает:
Г-н Коклен Младший восхищает публику в ролях, где он непосредствен, тонок и подлинно смешон. Его веселость ничего общего не имеет с веселостью старшего брата. Это комик более сдержанный, спокойный и временами именно поэтому покоряющий публику; немножко гимнастики — и получился бы клоун. Впрочем, у братьев есть одна общая черта: это любовь к своей профессии, ярко выраженное призвание к сцене. А в наши дни это большая редкость.
Зайдите как-нибудь в один из классов Консерватории во время занятий, поглядите на этих молодых людей, на этих девиц, сидящих друг против друга под строгим надзором мамаш. Много ли среди них таких, которые явились сюда, влекомые призванием? Много ли таких, которые следят за тем, как читает свою роль их товарищ, стоя и жестикулируя на трамплине, за тем, как ему подает реплику преподаватель? По большей части эти артисты-подмастерья сидят на скамьях, сами не зная зачем — из тщеславия, от лени, из ребячества, из тех соображений, что актерское ремесло — забавное, что можно выступать в самых разнообразных костюмах, что актер всегда на виду. Но подлинного призвания у них, можно сказать, нет. Призвание — это призыв неизвестно откуда, заставляющий тебя встать и идти. Скольким людям, вовсе лишенным слуха, казалось, что они его слышали!..
Оба Коклена жили в провинции, помогали отцу в пекарне, как вдруг их обоих охватило неодолимое желание играть на сцене. Уж не показалось ли им предвестием будущих представлений то облако мутной пыли, в котором они работали? Или, быть может, в поварском колпаке они увидели часть театрального костюма?.. Во всяком случае, уже в тринадцать лет старший, крепко сбитый парень, ставя тесто в печь, декламировал целые тирады из трагедий и комедий. Откуда все это пришло? Когда сталкиваешься с подобными проявлениями артистического дарования, на ум приходит невидимая глазу пыльца сосновых спор, которую разносит ветер и от которой в один прекрасный день в трещине между скал вырастает дерево — в самом недоступном месте, далеко от сосновой рощи, только благодаря случайному чудодейственному сочетанию воздуха и почвы.
Разумеется, отец сперва воспротивился решению сына. «У тебя есть отличное ремесло, — говорил он, — дела в булочной идут хорошо, станешь после меня хозяином». Но настоящему призванию противиться невозможно. Коклен уехал в Париж, поступил в Консерваторию, проучился всего десять месяцев, двадцати лет дебютировал во Французском театре в роли Фигаро и сразу показал себя великим комическим актером. Отец хотя и гордился успехом сына, а все-таки думал про себя: «Из него и булочник вышел бы отличный… К счастью, меньшой дома. Ему я и передам дело». Но у меньшого были совсем иные помыслы. Несмотря на большую разницу в возрасте, старший брат делился с ним своими планами, своими мечтами, показывал ему свое искусство, так что младший Коклен, будучи всего-навсего подручным в пекарне, ощущал в себе то же самое жало. Разнося клиентам по воскресеньям теплые лепешки, он бормотал украденные у старшего брата полустишия с жестами, от которых дрожала корзина и его плоский белый колпак. Когда же меньшой вырос и когда зашел разговор, что пора ему месить тесто, он решительно заявил, что хочет быть актером. «Вот тебе на! Стало быть, я ни одного не упасу от заразы, — сказал расстроенный пекарь. — Словно чума… И где это они схватили ее, боже милостивый?» Но человек он был добрейший, к тому же старшему повезло на сцене, поэтому он сказал: «Что ж, иди в актеры», — и Коклен поехал учиться в Консерваторию.
Для него все оказалось труднее, чем для брата. Он работал медленнее, с большим трудом, в нем не было того блеска, того избытка сил, каким и отличался старший. Темперамент у него был более сдержанный, не сразу выливающийся наружу. Вместо того чтобы добиться успеха, вызвав один-единственный взрыв хохота, он достиг его постепенно — терпеливым трудом, напряжением воли, выработкой своей особой мимики. Старший брат помогал ему советами, поддержкой, покровительством, — он уже тогда пользовался влиянием в театре. Но то, что сперва пошло младшему на пользу, потом стало для него препятствием. Это очень страшно — всю жизнь быть при ком-то «младшим». Старший, правда, был великодушен, был для брата отцом, насколько мог, продвигал его. Но подобной индивидуальности не всегда удается стушеваться по доброй воле. Оба в одном театре, оба в одном амплуа — трудно было сохранить такое положение. Тем более, что Французская комедия — это монастырь из поэмы «Вер-вер».[222] Это рассадник соперничества, конкуренции, претензий, споров и распрей, о которых публика и не догадывается. Понятно, что такой громкий, бурлящий жизнью и молодостью талант, как у Коклена, должен был возбудить и недоброжелательство и вражду, которые не осмеливались проявляться по отношению к старшему, прочно стоявшему на ногах, но зато отыгрывались на младшем. Видимо, это и побудило Коклена Младшего распроститься с Французской комедией и перейти на другую сцену, где он уже не будет находиться в тени брата, — хоть это и славная тень, но все-таки лучше свой собственный, хоть и маленький, лучик. И это проявление артистического самолюбия достойно всяческой похвалы. Нам только жаль, что г-н Коклен Младший избрал театр Варьете. Самым подходящим для него местом были бы театры Водевиль или Жимназ, где его своеобразный, современный талант предстал бы в своем истинном свете. А уж оттуда, создав две-три больших роли, он должен вернуться во Французский театр и на этот раз через парадную дверь, а не по унылой черной лестнице для дублеров и младших братьев.
СМЕРТЬ ФРЕДЕРИКА ЛЕМЕТРА
Только что после многих лет полусумеречного существования, задолго до смерти выпадающего на долю артистов, переживших свою славу, скончался Фредерик Леметр.
Нам не довелось видеть великого артиста во время его сценических триумфов. Лишь изредка, на внерепертуарных спектаклях являлся он перед нами, уже лишившийся памяти, уже без голоса, завернутый в романтический плащ, похожий на призрак, за которым тянется его саван, так что мы не можем судить о расцвете этого дарования, столь своеобразного и столь мощного, что оно оказалось навеки связанным с громкими именами Гюго и Дюма-отца и с эпохой возрождения драмы, относящейся к 30-м годам. Но те, кто вступил в жизнь до нас, с восторгом вспоминают образы, созданные Фредериком, его успехи, даже его недостатки, как бы наложившие на этот незаурядный облик печать гениальности, ту характерную черту, какой отмечаются все, о ком потомство должно хранить память.