– Клянусь душой, мы разделяем ваши мечты, полковник! – истерично выкрикнул женский голос.
– Верую! верую!! согласна… Господи, я согласна!..
– Вы слышите, каков голосок сирен! – злорадно, дрожащим от наслаждения голосом гудел полковник у моего уха.
– Ради всего святого… у меня лихорадка… мы признаем… Коровкин заболел… фельдшер…
– Ага! Вы губили, проклятые, а я спасаю! спасу!!
– Так точно, ваше превосходительство! Губили-загубили… Принимаю спасение-крещение через вас! Изведите душу мою! Душу изведите, душу!! душу!! душу!! черт в душу!..
Это был голос гибнущего, теряющего рассудок.
– Слышите же… Никифор Иваныч заболел! Поймите же, полковник! Фельдшер Коровкин заболел здесь!., психически! потерял рассудок!.. – визжал надрывающийся женский голос. – Хоть его-то выпустите!
– Душу изведи, душу! душу! душу!., черт, черт в душу!!.
– Два дни не емши… Господи… ослобоните!..
– Вы умнейший, чудеснейший, Николай Васильич! У вас огромное сердце… я вас так чувствую!..
– Мы все чувствуем ваше влияние, полковник… – выделился надеждой бархатный баритон – должно быть – доктора. – Серьезно… заболел душевно Коровкин… Освободите же нас!
– Агент и шпион Сименс-Гальске! – придушенно закричал полковник. – Заочный суд скоро выведет вас… на чистую воду! Из моих теперь рук не вырвешься!.. Смерть человекоубийцам! смерть!
– Боже мой!., мы умрем… Полковник… лучше убейте сразу… вашу Аничку… как я за вами ходила!., убейте сразу!..
– Самая гнусная из… семя поганое!!.
– Господи…
Тут я не выдержал… Я крикнул, забыв всякую осторожность:
– Я свежий человек, господа… и помогу полковнику!..
У меня захватило дух: стальная рука полковника сдавила горло. Я вырвался из его клещей и увидел направленный на меня наган.
– Ни с места! С ума вы сошли?!!.
Его кровяные, бешеные глаза снова меня сковали. Помню зеленое лицо Сашки… казначея, сидевшего на своем чемодане, привалившегося лысой головой к стенке…
– Полковник… я хотел лишь… покончить с этой ужасной сценой… Довольно! – крикнул я в черный зрачок нагана, не владея собой.
Видавший на фронте смерть, с ней игравший, я оказался таким бессильным перед полковником…
– Закройте эту дыру! – крикнул я в ужасе, прямо в зрачок нагана. – Мне страшно слушать…
– Закрыть! – приказал полковник. – Ага… вы поняли, наконец? Да, страшно…
Он доверчиво заглянул мне в глаза и даже снисходительно улыбнулся.
Прохоров грохнул творилом и попрыгал, чтобы было плотней.
– Они хотят есть! – усмехнулся полковник, показав зубы. – Есть они все равно не могут… они хорошо спеленуты. Им, давать, чистый, хлеб!!. А скольких они уже отравили! – полковник приблизил ко мне истерзанное лицо, – Одинцов, Гудёнко… И это… си-стема-ти-чески! Они вливали в хлеб токи! Последнюю доставку я приказал свалить в отхожее место, а несчастные растаскали все! И вот результат: осталось всего три десятка! Остальные погибнут!
Полковник проверил замок, оправил «щиты» и показал мне на дом наганом:
– Инструкции получите там. За ним!
Мы прошли в дом в строгом порядке, как арестованные: Прохоров впереди, за ним деревянный Сашка и несчастный казначей с чемоданом, рядом со мной солдат, державший винтовку «на руку», и позади – полковник.
Я шел и настойчиво говорил себе: надо! надо кончить! Я не думал о немцах: их не было. В ушах звенели и выли голоса преисподней. Да, надо, надо! Но как?! Я утратил способность соображать. Являлась дерзкая мысль и гасла.
В приемном зале, под темный дуб, с рогами оленей и головою зубра над дверью, – когда-то здесь пировали крепкоголовые! – за длинным белым столом сидел в кожаном кресле тощий чернявый человечек, в парусиновом кителе и погонах артиллериста, с волосатым лицом, – жучок, – и старательно строчил что-то. Даже и головы не поднял. Перед чугунным камином-исполином, изображавшим берлогу, лежал грузный, раздутый водянкой рыжий солдат, в халате, лежал на полу брюхом, и быстро-быстро, словно мельница в бурю, листовал «Ниву» в переплете, – видимо, наслаждаясь делом.
– Следственная комиссия… – сказал полковник. – Как, капитан?
– К черту-с, к черту-с… – озабоченно бросил капитан, не поворотив головы и продолжая с жаром писать что-то.
То были нотные знаки, параболы, формулы, нотабене…
– Не ловчиться, капитан Корин, не ловчиться! Извольте кончать сегодня же! Вести из Пулкова!..
– К черту-с, к черту-с! – швырнул капитан в работе. – Без логарифмов я не могу-с, не циркуль-с… не машина-с…
– Гениальный чудак… – пожал полковник плечами, – но работает, как машина! Единственно правая рука… Сюда!
И показал мне – на лестницу.
Всюду были следы разгрома: обрывки и переплеты книг в золотых обрезах, распоротые кресла, солдатские кружки и манерки, солома, лоскутья, рваные одеяла, – и всюду плавал нежный, чудесный пух.
В верхней палате три огромных окна были завешаны простынями, и человек в розовой рубашке, с волосатыми ногами гориллы, старался завесить последнее. Очевидно, выполнял приказ о защите. У него не клеилось дело: он впустую стучал ножкой от койки и все попадал по пальцам.
– Не так, дуралей, не так! – бешено закричал полковник. – Не так, тебе говорят, не так! Щелей чтобы не было! щелей!! Выше, выше, осел!
Несчастный был совсем коротышка, едва доставал ножкой до переплета рамы.
– Не так! – зарычал полковник.
Он швырнул в азарте наган на койку и вспрыгнул на подоконник.
– Молоток, осел!..
Но «осел» был упрям и зол. Он не хотел отдать своей ножки, и на подоконнике началась борьба. Задребезжала рама… К счастью, она была заперта. Солдат с винтовкой безучастно смотрел на возню.
Я сейчас же схватил наган, вырвал у солдата винтовку и крикнул Сашке:
– Бери!..
Разом мы схватили полковника за ноги, стащили и навалились. Он ударился головой-шлемом. Простыней мы спутали ему ноги, связали руки ремнем и положили на койку. Он был без чувств. Ввалившиеся глаза были закрыты, на побелевших губах пузырилась пена, тяжело хрипело в груди…
– Теперь бензину… – осклабясь, промолвил-передохнул Сашка. – Больше часу проканителились…
Больше часу?!. Не знаю, я потерял время… Но… что же теперь?.. Я потерял и волю…
Я осмотрелся, – тихо. Итак, я стал командиром?..
– Слушать моей команды! – крикнул я… Прохорову. Он вытянулся у стенки. Его губы дрожали, и серое лицо-кулачок, лицо мартышки, выразило безумный ужас.
– К черту нервы! – закричал я на казначея. – Действовать надо, а не хныкать!
Казначей трясся на чемодане, закрыв руками лицо. Во мне кипело, как когда-то бывало там. Я готов был его ударить.
– Что же теперь?.. – спросил он меня покорно. – Что же надо?..
Что надо… Я не знал, что надо… Что, в самом деле, надо? Смотрел на меня Сашка с винтовкой…
– Бензину надо… – опять попытался он.
– Иди к черту! ищи… к черту!..
Во мне кипело. Я готов был размозжить ему башку, деревяшке! Он в самом деле пошел «екать. Голоногий солдат забился под койку, в угол.
Да… что же надо?
Я услыхал хрип полковника. Он пришел в себя и глядел мутным, отыскивающим взглядом. Я наклонился…
– Вы меня слышите, полковник?..
Он остановил на мне пустой взгляд, что-то во мне отыскивая, что-то, как будто, припоминая». Потом этот взгляд стал наполняться, затеплился, загорелся, вспомнил… нашел свое, – и на его мертвом лице вылился ужас и отвращение… Губы зашевелились, и я разобрал невнятное бормотанье:
– Про…лятые…
Я смотрел на него… Нас связывало великой болью. Эту боль носил я в себе, чувствовал в нем, в этом скрученном теле, в мутневших глазах и тяжелом хрипе. Я уже не мог удержать эту боль в себе. Я ее должен выкинуть… С нею жить невозможно, или что-то должно сломаться.
Я с тоскою и жалостью смотрел на его осунувшееся лицо – лицо аскета… Безумный… Здравый… Что же значит это почетное слово, это гордое слово – здравый?! Сломалось что-то в полковнике, сошло с накатанной подлой колеи… и бродит, и ищет новой… с болью великой ищет, разрывая привычное… Я тоже хочу искать…