— Ой, Господи! — вскричал он. — Галахад.
— Он самый. Разве ты меня не ждешь?
— А? Э? Жду, как не ждать! Ты прекрасно выглядишь.
— Ты тоже. Бойкий такой.
— Хочешь поесть?
— Конечно, тем более — за твой счет. Подкрепимся перед дорогой. Ты мне расскажешь свои американские похождения, а я — бландингские новости.
За столиком, над sale mornay,[103] они продолжили беседу.
— Ну, Кларенс, как Америка?
— Удивительная страна. Ты хорошо ее знаешь?
— Неплохо. Часто бывал там в давние дни. Значит, она тебя удивила?
— Очень, очень. Вот мешочки…
— Прости, не понял?
— Они дают чай в таких штучках.
— А, да. Помню.
— А спросишь яйцо, они его перемешивают.
— Тебе не нравится?
— Нет.
— Тогда не спрашивай яйцо.
— И верно!.. — обрадовался граф.
— Хотя при таком положении дел еще спасибо, если есть яйца.
— При каком?
— Там крах на бирже. Неужели не видел в газетах?
— Я их не читал. Правда, совали под дверь, но я — не читал. А что за крах?
— Просто жуткий! Люди скачут из окон. Вот она, Америка. Сегодня — миллионер, завтра — торгуешь яблоками.
— Яблоками?
— Да.
— Почему?
— А что такого?
— Правда. Значит этот, как его… ну, муж Конни, тоже торгует?
— Не думаю. Вроде бы он говорил, у него все в государственных бумагах. Как там свадьба? Как наша сестрица?
— Очень хорошо. Уехала с ним в Кейп Код. Это такой город.
— «На». Это мыс. Хотя, возможно, там скрыт и город. Однако мне кажется, что тебе не до этого. Конечно, самое главное — как она без тебя. Не беспокойся, она не похудела, здоровье — лучше некуда. Сверкает и блистает. Под опекой Моники Симмонс — просто дерево при потоках вод.[104] Увидишь — обрадуешься.
— Да, да, да, конечно. Ты подумай, я пойду к ней, а Конни не щелкнет языком! Как мы теперь заживем… Я очень люблю Конни, но…
— Не оправдывайся, Кларенс. Все ясно. Оба мы знаем, что Конни — враг № 1.
— Я бы так не сказал.
— А я бы сказал.
— Конечно, она очень властная…
— Именно. Подходит и «вредная».
— Нет, почему у нас такие сестры?
— Сестры вообще не нужны. Надо было сразу что-то сделать.
— Констанс… Дора… Гермиона… Как они меня мучили! Пристают и пристают. Чего-то от меня хотят, упрекают…
— Ничего не попишешь, глава семьи. Нам, младшим сыновьям, легче.
— Гермиона хуже всех, зато она редко бывает, а Конни там и жила. Ты никогда не ходил на выпускной бал?
— Что ты, Кларенс!
— А меня гоняли. В цилиндре.
— Представляю.
— И в таком воротничке. Я очень люблю Конни, но без нее легче. Хорошо без женщин, тихо! Кстати, кто со мной говорил по телефону? Незнакомый женский голос.
— Не записывать же всех дам, которые тебе звонят!
Лорд Эмсворт оставил эти слова без ответа, вероятно — ощущая, что репутация его не нуждается в защите. После смерти жены, двадцать пять лет, он старательно избегал женщин. Конечно, он не надеялся совсем устранить их из жизни, они вечно лезут, но научился исчезать, как ныряющая утка. Успех был полный, и в его кругу решили, что женщина, ожидающая от него учтивого слова, должна пенять на себя.
— Она из замка звонила, — продолжал он. — Что ты приедешь. Ее зовут — как же ее зовут?
— Сэнди Каллендер. Она твоя секретарша.
— У меня секретарши нет.
— Есть, есть.
— Ты спутал, Галахад.
— Нет, не спутал. Секретарша. Наняла Гермиона. Кроткий граф умел и гневаться.
— Какая наглость! — закричал он, воинственно сверкая глазами. — Какая дерзость! При чем тут Гермиона? Когда она успела?
— Вскоре после того, как приехала в Бландинг. Камбала замерла на тарелке, вино — в бокале. Пенсне
упало, и незащищенные глаза душераздирающе уставились на Галли.
— Разве она в Бландинге? — пролепетал граф. Галли погладил его по руке.
— Я все думал, как бы тебе сказать, Кларенс. Хотел помягче, но хирургия тут больше подходит. Да, Гермиона у нас, вписалась прочно. И Эгберт с ней. И Уилфрид.
— И эта слабоумная лапша?
— Если ты имеешь в виду нашу племянницу Веронику, она в Лондоне. Я ее сегодня привез и оставил у Доры. Покупает гардероб к приезду Плимсола. Вижу, Кларенс, ты очень огорчен.
Девятый граф слабо кивнул, прощаясь с мечтами. Замена Констанс на Гермиону опечалила его примерно так, как опечалила сынов Израиля замена бичей на скорпионов.[105] Никто не отказал бы Констанс в надзирательском даре, но каждый признал бы, что до сестры ей далеко. Гермиона начинала там, где она сдавалась.
— Ой, Господи, Господи! — шептал несчастный пэр над остатками камбалы.
Галли заколебался, продолжать ли, но, выбрав хирургию, он решил идти до конца, даже если у несчастного брата будет нервный приступ.
— Кларенс, — сказал он, — ты помнишь Дафну Литтлвуд? Нет, я тему не меняю, это все связано.
Лорд Эмсворт ничего не помнил, в том числе — и Дафну.
— Кого? А, нет.
— Высокая красивая брюнетка. Сильная личность. Вроде Конни. Ей бы другую окраску — играла бы Конни без грима. Она вышла за Уинкворта, ну, ты знаешь, историк. Он умер, у нее мерзкий сын и фешенебельная школа. В ученых кругах ее очень ценят. Недавно стала кавалерственной дамой, это тебе не кот начхал. Я часто думаю: почему они именно дамы? Кто это выдумал? Не иначе, как американец. Но я отвлекся. Так ты ее не помнишь?
— Совершенно.
— Да? А двадцать лет назад многие держали пари, что ты на ней женишься.
— Что ты говоришь!
— Держали, держали.
— Да я никогда в жизни…
— Откуда ты знаешь? С твоей памятью… Очень может быть, ты просто пылал, посылал ей цветы, пожимал ручку во время танца… А вообще-то, нет. Даже в те годы ты был строг. Неважно. Сейчас она в Бландинге.
— Что!!!
— С сыном. Герм иона пригласила.
— Господи милостивый!
— Прости, но и это не все.
Галли помолчал. Он очень любил брата и знал, что от следующей вести волосы его (их было штук двадцать) уподобятся, по меткому слову Шекспира, дикобраза вспугнутого иглам. Но хирургия — это хирургия. Будет хуже, если бедный Кларенс приедет без подготовки.
— Держись за стул, — сказал Галли. — Почему Гермиона ее пригласила? Ради старой дружбы? Нет. Ради юного Хаксли? Нет. Почему же, спросишь ты. Что ж, я отвечу. Дама Дафна ничего не забыла и надеется раздуть былое пламя. Может быть, я зря тебя пугаю, но из вчерашней беседы с Эгбертом получается так. Тебя хотят женить.
— О-о-о-о!
— Дафна полагает, что юному Хаксли нужен отец. Лорд Эмсворт откинулся в кресле, походя при этом на благородного отца из старой мелодрамы в тот самый миг, когда негодяй лишил его фамильных угодий. Плоти у него было немного, но какая была, та дрожала. Soup madrilene[106] на одном из столиков дрожал под ложкой, но граф дрожал сильнее.
Гермиону он знал. Сестра его, Констанс, всегда вынуждала его поступать против совести — скажем, надеть цилиндр на школьный бал, — а у Гермионы воля и сила раза в два больше. Если Галахад прав, опасность поистине ужасна, самое время нырять. Но достаточно ли теперь утиной техники?
— Может, ты ошибся, Галахад? — только и сказал он.
— Конечно, может, но Эгберт выражался однозначно. Очень тебя прошу, не смыкай глаз. Будь на страже, иначе погибнешь. Не ходи с ней в розовый сад, не сиди вечером на террасе. Заговорит о милых, ушедших днях — меняй тему. Ни в коем случае не гладь по голове этого Хаксли. А главное, не читай стихи. Молодому человеку я всегда скажу: только не стихи! Относится это и к тебе, хотя ты не очень молод. Помню, Булка Бенджер, большой мой друг, попался и погиб, потому что, утратив осторожность, стал читать: «О, руки бледные, когда я вас любил…».[107] Что там, даже мне… А, кофе! Подлей себе бренди, Кларенс.
107