Тщетно пытаясь припомнить, что именно полагается ему по закону, он смутно думал о кипящем масле, естественно, огорчаясь. Кроме того, он удивлялся. Не умея читать в сердцах, он не знал, почему служитель закона так стремительно исчез. Резонно сообразив, что гадать об этом не стоит, он обратил мысли к Сэнди, но стало только хуже. Галли полагал, что им надо встретиться — и все, но Сэм не разделял таких оптимистических взглядов. Начать с того, что тогда, во гневе, он назвал ее не только рыжей дурой. Навряд ли она все это простит.
Кроме того, над ним нависла тень тюрьмы. Рано или поздно, представ перед судом, он получит то, что причитается за кражу часов и нападение на силы порядка; а кто согласится соединить судьбу с узником? Все ж неудобно объяснять гостям, почему мужа нет дома.
Он тяжело вздохнул. Точнее, он думал, что вздыхает, но получилось что-то вроде тех протяжных криков, которые издают бэнши, и удивленный голос откликнулся: «О-ой!», внушая надежду истерзанной душе, практически забывшей, что такое слово.
Голос был женский, а женщины, как известно, охотно помогают тем, кто в беде. Строки об ангеле, служащем нам, всплыли в его сознании. Написал их Вальтер Скотт, не кто-нибудь, человек разумный.
В одной стене было окошко, восполнившее недостающее стекло хорошей, густой паутиной.
Подойдя к нему, Сэм спросил:
— Есть там кто-нибудь?
И услышал в ту же минуту:
— А там кто-нибудь есть?
Ощущение было такое, словно он присел на электрический стул. Мир за окошком, и без того смутный, куда-то поплыл. Голос показался ему знакомым, еще когда говорил: «О-ой!», а теперь — тем более.
— Сэнди, это ты? — сказал узник и осторожно спросил. — Ты меня не выпустишь?
— Выходи сам!
— Не могу. Меня заперли.
— Кто?
— Полицейский. Я — под арестом.
— Под чем?
— Арестом. Анемон, роза…
— Сэм, миленький!
Кресло сработало снова. Проглотив что-то вроде теннисного мячика, узник выговорил:
— Какой?
— Миленький!
— Ты так считаешь?
— Конечно!
— Значит, все в порядке?
— Еще бы!
— Слава Богу! Я чуть не умер.
— И я.
— Сколько раз я думал сунуть голову в плиту!
— И я.
— Прости, что я назвал тебя рыжей дурой.
— А кто я, как не рыжая дура! Просто с ума сошла!
— Значит, ты передумала насчет синдиката?
— Конечно. Типтон вот-вот сбежит с Вероникой. Можно сказать, они женаты. Да что мы тут стоим! Сейчас я тебя выпущу, и ты мне расскажешь, за что тебя заперли.
Сэм уложился в несколько фраз. Сэнди ужаснулась и обняла его, что и советовал Галли, который как раз появился.
— Превосходно, — с отеческой гордостью одобрил он, — но несвоевременно. Если ты бежишь, то беги. Констебль прибудет с минуты на минуту, насколько я понимаю — со стороны огорода, так что кидайтесь прямо в замок, в любое святилище. Лучше всего — курительная и бильярдная. Мы с Сэнди останемся здесь, примем удар на себя.
Когда Сэм. последовал его совету, Галахад продолжил:
— Вы гадаете, моя дорогая, как я все узнал. Очень просто. Зашел к Биджу, а этот Ивенс говорит там по телефону. Ход его мысли несложен. Сэм дал ему з глаз. Правильно это было или нет, Ивенс боится повторения. По-видимому, он хочет, чтобы первым в сарай сунулся помощник, пусть уж ему дают в глаз. Кстати, о глазах: порадуйте Сэма, снимите эту пакость.
— Вам не нравятся мои очки?
— Конечно.
— Вот и ему тоже. Он сказал, что я — инопланетное чудище.
— Льстит. Гораздо страшнее. Бросьте и попрыгайте на них.
— Хорошо, — отвечала Сэнди, бросила и попрыгала.
— А теперь, — сказал Галли, обозрев останки, — взгляните налево. Ивенс и его ассистент рыщут, как мидяне в гимне. Разговаривать буду я. «Пеликан» считал аксиомой, что лучший парламентарий — Галахад Трипвуд. Беседа с полицейским требует особой деликатности. Добро пожаловать, господа. Добро пожаловать в наш замок.
Портрет констебля Ивенса уже был, и нам оставалось бы живописать констебля Моргана, если бы они не походили друг на друга, и так, что всякому казалось, что у него в глазах двоится. Правда, у Ивенса был большой темный синяк.
— Приятно погулять после грозы, — заметил Гапли. — Отдыхаете? Выбрались на природу? Лютики, ромашки…
Констебль Ивенс ответил, что они не гуляют и не отдыхают. У них ордер на арест. Галли поднял брови.
— Неужели свинья моего брата?
— Нет, сэр, — отвечал Ивенс. — Субъект, похитивший часы и оскорбивший при исполнении.
— Вам известно, где он?
— Здесь, в сарае.
Галли поправил монокль.
— Вот здесь?
— Да, сэр.
— В этом сарае?
— Да, сэр.
— Нет, в этом самом?
— Да, сэр.
Галли покачал головой.
— Вы ошибаетесь, мой друг. Мы заглядывали в щель, там пусто. Конечно, не совсем — есть тачка, два-три горшка, насколько я помню — умерший грызун, но злодеев — нету. Почему вы решили, что он там?
— Я его сам запер.
— В сарай?
— Да, сэр.
— Может быть, не в этот?
— В этот, сэр.
— Очень странно. Он не карлик?
— Нет, сэр.
— А то мог залезть в горшок. Да, странно, странно… Дверь заперта, другой — нет. Такие вещи делал Гудини. Он, часом, не факир? Дематериализовался, знаете, а еще где-нибудь — собрался. Но вряд ли, вряд ли. По-видимому, нам этого не разгадать.
Гранитное лицо констебля Ивенса стало темно-багровым. С быстротой, которой не превзошла бы сама леди Гермиона, он догадался, что виноват мистер Трипвуд, но не смел выразить своих убеждений. Почтение к Бландингскому замку жило в нем со школьных лет. Оставалось сказать «Хо!», что он и сделал. Констебль Морган, человек глубокий и сдержанный, промолчал, а Галли, сопоставив загадочное событие с тайной Железной маски или «Марии-Целесты», направился к замку вместе с Сэнди. Констебли тоскливо глядели, как он удаляется.
— Мне тяжело, — сказал он Сэнди. — Мне жалко Ивенса и его молчаливого безымянного друга. Я знавал многих констеблей, и все мне говорили, что нет ничего противней открытия, что преступник исчез. Чувство такое, словно ты схватил рождественский чулок, а там пусто. Однако испытания посылаются нам, чтобы мы стали духовней. Но хватит. Насколько я понял, вы с Сэмом помирились. Да?
— Да.
— Прекрасно. Что это сказал поэт про примирение влюбленных?
— Не знаю.
— Равно как и я. Уж что-нибудь сказал. Вы счастливы?
— Витаю в облаках.
— Хорошая вещь любовь.
— Куда уж лучше! Вы влюблялись?
— Непрестанно.
— Нет, по-настоящему. Хотели вы жениться? Любили кого-то больше всего на свете?
— Да, — резковато ответил Галли. — Ничего не вышло.
— А что случилось?
— Отец был против. Она была, как говорится, певичка. Долли Хендерсон. В общем, он топнул ногой. Орали, кричали, может — он меня и проклял, но уж точно отправил в Африку, а она вышла замуж. За такого Коттерли, из ирландской гвардии.
— Бедный Галли!
— Да, мне было худо. Но Сэма никто ни в какую Африку не отправит. Кстати, вы сказали, что согласны на этот синдикат?
— Еще бы!
— Молодец. Не пожалеете.
— Знаю. Он послезавтра женится. В регистратуре.
— Быть не может!
— Сам сказал. Конечно, по секрету.
— Как иначе! Хотя Кларенсу я бы сообщил, что тарарама не будет.
— А что?
— Очень боится. Речь, знаете, а главное — цилиндр. Терпеть их не может. Поистине, на вкус, на цвет… Лично я очень их люблю, особенно серые. Бывало, трясусь, как листик, должен букмекеру, а надень мне серый цилиндр — готов к любой беседе. Вероятно, — прибавил он, ибо они входили в дом, — вы отправитесь на поиски Сэма?
— Да, да.
— Приласкайте его. Он какой-то нервный, печальный. А я пойду к брату. Люблю с ним поговорить.
Направляясь к кабинету лорда Эмсворта, Галл и мурлыкал припев одной из песенок, которые пела Долли Хендерсон, и удивлялся тому, что через тридцать лет задыхается, когда о ней думает. Вообще-то, конечно, все обошлось как нельзя лучше — такой хорошей девушке было бы с ним очень трудно. Галли не заблуждался на свой счет. Сестры его, Констанс, Джулия, Дора и Гермиона, часто бранили его, и были правы. Да, он приветлив, он легко завяжет дружбу и вроде бы никого не обидел, но такой муж не подарок. Те, кто знал Долли и Джека, говорили, что они счастливы; чего же горевать?