— И впрямь, — одобрил майор, — разберитесь. Так чей же это дом?
(Заметим, что у него было семь теток, пять сестер и семейных ссор он не боялся.)
— Мой! — заорал Билл. — Мой, мой, мой, мой!
— А, ясно! — сказал Планк. — Ваш. При чем же тут Балбес?
— Втерся сюда. А что я мог? Мне было шестнадцать лет.
— Но потом вы стали старше?
— Навряд ли. Разве его выкуришь?
— А что, невозможно?
— Духу не хватало.
— Это не мягкость, Билл, это — слабость.
— Ничего, сейчас и выгоню. Сколько можно быть… как это?
— Дураком?
— Ничтожеством. Сил моих нет. Убирайтесь отсюда, дядя Эйлмер. Куда хотите. В Челтнем. Или в Бекс-хилл.
— Или в Богнор Риджис, — предложил майор.
— Можно и туда. В общем, я вас не держу. Ясно?
— Вполне, — одобрил Планк. — Какая сила слова!
— Вот так, — подытожил Билл, выходя прямо в сад. Майор Брабазон-Планк взял пончик.
— Хороший у тебя племянник, — сказал он. — И пончики прекрасные. Съем-ка еще один.
Билл Окшот быстро прошел и террасу, и аллею. Глаза у него сверкали. Он тяжело дышал. Так бывает с тихими людьми, когда они ощутят вкус крови.
Он с удовольствием встретил бы Джо Луиса[80] и затеял с ним ссору. Почти это и случилось. В конце аллеи стоял не Джо Луис, а толстый, хотя и молодой человек в роговых очках; и в ту самую минуту, когда Билл его увидел, он пылко обнял Гермиону.
Билл поскакал к ним, дыша еще тяжелее и совершенно уподобившись коню, который при трубном звуке издает голос, издалека чуя битву.
Глава четырнадцатая
Человеку тонкой души, чья деловая судьба решается в усадьбе, нелегко сидеть за две мили, терпеливо ожидая вестей. Беспокойство его возрастает с каждой минутой. Руки и ноги дрожат; глаза — вращаются; чувство, что в брюках кишат муравьи, набирает силу. Наконец, не в силах терпеть, он решает перебраться к центру событий.
Все это произошло с Отисом Пейнтером. Словно Эдит Лебединая шея[81] после битвы при Гастингсе, он решил узнать, как там что.
Правда, пошел он не в ту сторону, перепутав направления, и только через 1, 3 мили обнаружил, что при всех медицинских и эстетических достоинствах прогулки от Эшенден-мэнор он удаляется. Тогда, вернувшись в кабачок, он одолжил велосипед у любезного чистильщика обуви и с нескольких попыток покатил к усадьбе. Опасаясь сэра Эйлмера, он поставил свой транспорт за деревом, а сам притаился в кустах, где и ждал появления Гермионы.
Когда она появилась и подошла поближе, сердце у него упало, ибо вид у нее был грозный, словно отца уломать не удалось. На самом деле именно такой вид бывает у девушек, разделавшихся с пригретой по неразумию змеей. Губы сжимаются, грудь вздымается, глаза сверкают. Но Отис этого не знал и, выходя из кустов, думал: «Конец мечтам».
— Ну, как? — спросил он слишком громко, что естественно в его состоянии.
Гермиона, с маху проскочившая мимо, услышала голос и резко вздрогнула.
— Откуда вы взялись? — сурово спросила она. — Нельзя же так!
— А что?..
— Язык прикусила.
— Нет, — сказал Отис, забывший с горя все тонкости этикета, — что сэр Эйлмер? Вы его видели?
Гермиона совладала с собой. Язык болел, но именно этот издатель верил в хорошую рекламу.
— О, да! — отвечала она.
Ответ издателю не понравился. Он хотел большей ясности или, как выразилась бы реклама, чистоты слога.
— Что это значит? — спросил он. — Что он сказал? Гермиона приятно улыбнулась.
— Все в порядке, — отвечала она. — В суд он не подаст. Точнее, он попросил аннулировать его иск.
Отис покачнулся.
— Попросил?
— Да.
— О-о-о!
Тут он и обнял собеседницу, мало того, стал ее целовать.
Поскольку мы ни в коей мере не хотим клеветать на издателей, людей поистине дивных, скажем сразу, что такие поступки им не свойственны. Статистика говорит, что процент авторов, обнятых и расцелованных издателем, практически равен нулю. Завидев Отиса с Гермионой, Ходдер и Стафтен поджали бы губы, не говоря о Джонатане Кейпе, Хейнемане, Макмиллане, Голланце и Херберте Дженкинсе Ltd. Они бы просто захворали.
Что же касается Отиса, понять его можно. В конце концов, от радости надо кого-нибудь расцеловать. Кроме того, Гермиона была очень красива (хотя Фейбер и Фейбер чихать на это хотели) и, добавим, приветливо улыбнулась. Наконец, вправе ли мы судить человека, прожившего какое-то время на левом берегу, по нашим, лондонским меркам? Если бы Эйре и Спотсвид сняли квартирку на Rue Jacob, в двух шагах от Boul Mich, они сами бы удивились, как быстро убывают добрые правила юности.
Очень жаль, что ни один из этих доводов не пришел в голову Биллу, когда он огибал угол. В Отисе он увидел распутника и повесу, порхающего с цветка на цветок, а нам известно, как он относился к этому роду существ. Ему представлялось, что надежней всего — оторвать у них голову, к чему он и собирался приступить, когда схватил Отиса за шкирку, дернул — но услышал пронзительный вопль:
— Не убивай его! Это мой издатель! Билл растерялся, Гермиона прибавила:
— Издает три следующих романа. 20 процентов, свыше трех тысяч — 25.
Билл все понял. Даже в ярости он мог рассуждать и рассудил, что у таких издателей головы отрывать не надо. Успехи Гермионы были дороже ему, чем ей. Словом, Отиса он выпустил. Тот попятился, прислонился к дереву и, отдуваясь, стал протирать очки.
Отдувался и Билл. Тяжело дыша, он схватил Герм иону за руку. Новый Уильям Окшот, гроза тиранов, походил на Джеймса Кэгни и на Аттилу. Глядя на него сквозь протертые очки, Отис припомнил парижского ажана, арестовавшего его на публичном балу.
Нельзя сказать, что Гермиона осталась холодной. Ее трясло; и этот неприятный процесс вызывал дрожь восторга. Как все красавицы, она привыкла к поклонникам. Годами вращалась она среди людей, сворачивавшихся, как копирка, от одного неласкового слова, и это ей приелось. Даже от Мартышки она втайне ждала бурных страстей, на какие способен разве что второй помощник грузового судна. И вот она нашла, где не искала. К своему кузену она относилась хорошо, но свысока, скажем — как к овце. Но эта овца, сбросив шкуру, оказалась заправским волком.
Так удивимся ли мы, что в мужчине, осыпающем ее поцелуями, Гермиона Восток узнала героя своих мечтаний?!
— Гермиона! — сквозь стиснутые зубы выговорил Билл.
— Да, дорогой?
— Ты выйдешь за меня замуж?
— Да, дорогой.
— И никаких Мартышек?
— Конечно, дорогой.
— Здорово! — сказал Билл Окшот и обернулся к издателю, который с тоской припоминал счастливые парижские дни. — Значит, издаете книги?
— Да, — с готовностью ответил Отис. — Все до единой.
— И дадите 20 %, а там — и 25?
— Да.
— А может, сразу двадцать пять?
Отис это одобрил; собственно, он и сам собирался это предложить.
— Здорово, — сказал Билл. — Пошли, выпьем чаю. Гермиона покачала головой.
— Я не могу, дорогой. Надо ехать в Лондон. Мама сидит там очень давно, наверное, удивляется. Подвезти вас, мистер Пейнтер?
Отис вздрогнул.
— Поеду поездом.
— Он очень медленно идет.
— Ничего, я не спешу.
— Что ж, дело ваше. До свидания, дорогой.
— До свидания, — сказал Билл. — Я завтра приеду.
— А сейчас проводи меня до машины. Хорошо, дорогой?
Отис остался у дерева, слабый, но счастливый. Вскоре мимо него пронеслась машина, он закрыл глаза, а когда снова открыл, увидел Билла.
— А может, тридцать? — спросил тот.
— Pardon?
— Процентов. За ее книги.
— А, да, конечно! Что ж, это лучше.
— Зачем мелочиться?
— Вот именно.
— И реклама, да?
— Конечно.
— Здорово! Она очень страдала, что те издатели не рекламируют ее книги.
— Жалкие люди.
80
81