Явились айболиты.
Все было замечательно: и люди хорошие, и Белла стихи читала, и весна на дворе.
Лекаря сбросили груз забот. Белла читала стихи о Петре Первом: Всяк царь мне дик и чужд. Знать не хочу!
И все же мне не подспудна власть — уставить в землю перст, и причинить земле колонн и шпилей всходы, и предрешить того, кто должен их воспеть. Из Африки изъять и приручить арапа, привить ожог чужбин Опочке и Твери…
… все правильно окрест, как в пушкинской тетради, раз навсегда, впопад, и только так, как есть!
К рассвету лекаря уже крепко надрались и начали поштучно уходить. Лифт, конечно, не работал, и один реаниматор свершил на лестнице кульбит, но отделался легким испугом.
Розы продолжали отмокать в ванной.
Наконец врачихи дружной стайкой окружили Беллу, чтобы конвоировать ее обратно в больницу.
Уже на лестничной площадке Белла прочитала:
Не добела раскалена, и все-таки уже белеет ночь над Невой. Ум болеет тоской и негой молодой. Когда о купол золотой луч разобьется предрассветный и лето входит в Летний сад, каких наград, каких услад иных просить у жизни этой?
Я закрыл дверь за гостями и, не прося больше никаких услад у этой жизни, рухнул на диван и воткнул рога в жесткий валик.
Проснулся от надрывного телефонного звонка. Звонила соседка с нижнего этажа Рахиль Исааковна Файнберг.
— Виктор Викторович, что у вас происходит?!
— Что? Ничего. Я сплю.
— Нас заливает!!! Боже мой, наша библиотека!
Мои соседи были людьми интеллигентными и тихими, ибо представляли собой союз литературного критика с театроведом.
Я бросил трубку и кинулся в ванную. В коридоре вода была уже по щиколотку.
А когда открыл дверь ванной, то с трудом устоял на копытах — такой девятый вал вырвался на простор.
Розы!
Розы заткнули шпигат, и вода давным-давно лилась через борта.
Видели памятник «Стерегущему»? Как хлещет в открытый героическими матросами кингстон Японское море?
Вот и я увидел.
Добавлю одно: лишь какую-то неделю назад Рахиль, закончив труд Сизифа (монографию обо мне), свершила уже подвиг Геракла — отремонтировала свою квартиру.
…Все правильно окрест, как в пушкинской тетради раз навсегда, впопад, и только так, как есть.
Ремонт Рахили пришлось повторить.
В 86-м на старом лесовозе последний раз прошел Арктику: Мурманск — Колыма — Певек — Игарка. В Игарке распрощался с судном.
Третьи сутки сижу в аэропортовском бараке, жду самолет на Нижнюю Тунгуску и Красноярск.
«Нет погоды».
Перестройка. Уже грохнул Чернобыль и утонул «Нахимов». Солдаты-пограничники размешивают сапожную ваксу вместе с дегтем в денатурате. Пьют и остаются живыми. Пущай наши внутренние и внешние враги тешат себя надеждой на скорую гибель России. Долго им придется ждать…
В единственном продовольственном магазинчике аэропорта висит объявление: «Сухое молоко отпускается детям до 12 лет строго по справкам». На дверях камеры хранения мелом написано: «Мест нет и не будет».
Народ в бараке валяется в четыре яруса. Сижу верхом на чемодане, как король на именинах. Духота, мат, детские рыдания, но под потолком барака мерцает телевизор. Правда, экран размером с книжку начинающего писателя, а изображение вовсе чахоточное.
Плевать мне на СМИ. Прощаюсь с Арктикой. Первый раз прошел ее тридцать три года назад. Быстро промелькнула жизнь.
Объявляют посадку. Народ тянется на взлетное поле понуро и в молчании.
И вдруг знакомый голос из далекой Москвы, из-под притолка аэропортовского барака: Та любит твердь за тернии пути, пыланью брызг предпочитает пыльность и скажет: «Прочь! Мне надобно пройти». И вот проходит — море расступилось…
… Раз так пройти, а дальше — можно стать прахом неизвестно где.
Прощеное воскресенье
1997 год.
Б. Ахмадулина — В. Конецкому.
Витя!
Проснувшись сегодня утром, с удивлением заметив, что опять жива и рада этому, уставившись в окно на зловещую погоду, я так ясно вспомнила тебя, засмеялась своей удаче — что ты есть, что я тебя знаю, не боюсь и непременно когда-нибудь тебя увижу. Привет тебе и благодарю тебя.
Ведь мне не нужно тебе говорить, что не потому пишу тебе, что мои тоска и мерзость достигли совершенства, а наоборот — от радости к тебе. С горя — никогда не стала бы писать, чтобы не утруждать тебя еще и своей печалью. И вообще, как ни странно, — мне хорошо. Это совершенная правда.
Просто все так долго превращается в письма.
Мне кажется, что тебя нет в Ленинграде, а как ты — я знаю: хорошо.