Том 7. Эхо

Благодарю и целую Любовь Дмитриевну, перед которой я виновата: я встревожила ее своим первым визитом, а вторым не успокоила, потому что раньше уехала.

Вот что мне недоставало: написать тебе, подтвердить себе твою реальность. Написала — и с бодростью берусь за работу, которую должна сдать.

Пока, Вик, целую тебя.

Белла

Витя, у нас все распалось: Юра болен, я как-то особенно стала глупа, посуда разбилась, потолок протек.

Я как-то вся дрожу, но зато пишу много.

Юра чувствует себя хорошо, и это мешает ему лежать — а лежать еще долго.

Не забывай нас и дальше, мы очень любим тебя.

Белла

Витя, приезжай, я тебе дам прочесть рассказ. Будем с тобой не пить, дружить и хвалить друг друга. Целую тебя.

Белла

Милый и родимый Витя, довожу до твоего сведения, что ты мной любим, и мои молитвы часто звучали в твою пользу, хоть я и знаю, что это бесполезно, и твоя бледная, воспаленная худоба по-прежнему реет и бьется о ленинградские углы.

Чтобы не преувеличивать твоей трогательности, напоминаю себе, что ты достаточно глуп, упрям и живуч, и снабжен апломбом, столь свойственным старшим помощникам капитана, да еще не по заслугам высоко одарен. И в этом сложном и привлекательном облике ты уцелеешь среди всех невзгод, растолстеешь, разбогатеешь настолько, насколько это нужно для приобретения множества голых бумажных женщин и некоторого количества хорошо одетых живых, но и это еще не все, и ты напишешь много прекрасных книг мне и всем на радость.

Я совершенно не сомневаюсь в этом, и все же прошу добрые силы, населяющие небеса и моря, сберечь тебя в целости и сохранности, здоровым и благополучным.

Твоя Белла

Витька, я что-то впала в большое беспокойство о тебе. Помни об этом, когда будешь губить свое здоровье. Едва ли не в первый раз я тебе говорю серьезно. Ты — милый, дорогой и прекрасный, рассчитывай на мою нежность и верность в случае чего. Я и сама ощущаю какой-то туман, от которого все болит.

Мы последнее время виделись мало и неудачно, а последнее время и вовсе не виделись. Но ты у меня все время где-то маячишь в уголке глаза каким-то любимым и жалостным силуэтом.

Ну, веди себя хорошо. Мы всегда с тобой и говорим о тебе мечтательно и высокопарно. И не пей там…

С ханжеским приветом твой верный товарищ Белла.

Витя, приезжай, я тебе дам прочесть рассказ. Будем с тобой не пить, дружить и хвалить друг друга. Целую тебя.

И почему абсолютное большинство женщин под письмами не ставят дат?!

Разгильдяй Грант

На самом краю нашей несчастной земли в столице Колымского края — Магадане — многие годы проживал веселый и озорной армянин. Он был доктор в очень мрачной области медицины — специалист по лучевой болезни и другим радиоактивным мерзостям.

Мы переписывались долгие годы, но, как и с большинством моих корреспондентов, ни разу не виделись.

И в свободное, и в служебное время Грант Халатов писал стихи. Часто хулиганские. Вот, например, некролог, заготовленный Грантом впрок для меня:

 Когда построят бушлат сосновый,
Когда приладят костюм тройной,
Я, понапрасну не прекословя,
В бессрочный выгребу выходной.

Засуетятся друзья и жены,
И даже тещи зажгутся вдруг,
А я, спокойный и охлажденный,
Взгляну из гроба на все вокруг.

Увижу так: духовой оркестр
Шопена мучает, в доску пьян,
 А самый трезвый, совсем облезлый,
Попасть пытается в барабан.

По-над могилкой, в тени осинки,
Вражина, вредный, как геморрой,
Подобно плакальщице-грузинке,
Готовит вопли, впадая в роль…

И ведь просил же: поменьше пены,
Побольше пенья — и пей до дна.
Так нет, лежи здесь, теряй терпенье
И дожидайся, когда ж хана.

А жизнь такая вокруг живая,
А я, выходит, назад гребу?
Ну нет, подумаю, оживая,
Видал я, братцы, всех вас в гробу.

К чертям собачьим — сосновый ящик,
На барахолку — костюм тройной!
И по могилкам, беспечно спящим,
В одном исподнем рвану домой.

Грант хотел увидеть свои стихи напечатанными, но практически ничего не делал для этого, раздаривая их друзьям.

Гранта, повторюсь, как и многих других своих друзей по переписке, я никогда не видел.

Магадан

Мастер! Вот Вам.