Она едет на улитках.
Сейчас накрапывает дождик.
Он, говорят, нужен садам.
Сады еще не цветут.
Виктор Шкловский
Очень хотел бы поехать с вами вокруг света, чтобы скучать на океане. Черное море тесно для скуки.
Пишу. Диктую. Вероятно, поеду в Англию. Очень устал.
Книга (первая) собрания сочинений еще не вышла.
Что тебе написать о твоих делах?
Детдом, блокада, военная школа, полярные экспедиции. Но надо даже после этого жалеть себя и людей.
Женщина не белый медведь.
Они не могут разжевать жестяную банку со сгущенным молоком. Остановись на разгоне.
Я устал писать. Устал от людей, от трудных и очень поздних успехов. Пишу письмо с трудом.
Тебе тоже даже не тридцать лет.
Виктор Шкловский
Когда вернулся из Англии после получения почетного доктора какого-то университета, оказалось, наибольшее впечатление произвело, что там есть для кошек противозачаточные таблетки и кошки их применяют. Наличие для кошачьего племени специальных входов и выходов в человеческие дома тоже было отмечено. Правда, рассказ о кошках был предварен все-таки надеванием почетной шапочки-кубанки и мантии-ризы:
— Теперь меня надо называть «Отец Виктор».
Я не согласился:
— Вас теперь надо называть Джек Потрошитель, потому что Вы стали доктором…
Немного надулся.
— Рассердитесь, если закурю?
— Мне теперь все равно. Можешь положить меня на костер из окурков.
«Александр Бенуа?.. Он признавал Петрова-Водкина, чтобы пугать им Репина… И был высокий лицемер».
Больны оба — лежат. Кто-то уже приходил дежурить, но на третий день — пустота. Серафима Густавовна мрачно: «Кого же третьего?» Я: «Но ведь в Москве несколько миллионов человек!» Серафима Густавовна: «Нет. Никого нет. Ни родных, ни близких — все в отъезде…» Виктор Борисович прекращает невозмутимое чтение Платона или Плутарха: «Надо позвать в сиделки любого читателя: или Викиного, или моего. И они бы только радовались. Но мы никогда их не позовем… Знаете, что такое цикута? Белена. Очень тяжелая смерть — яд слабый. Надо выпить не меньше литра. И потом обязательно надо ходить, чтобы скорее дошло до сердца».
— Может, ко мне вернулась молодость?.. Построения распались, и ничего не получается… Наверное, так бывало у Кутузова при Бородино. Сон видел. Плохой, но интересный. Плывет пароход «Виктор Конецкий».
Я:
— Надеюсь, пароход не буксир какой-нибудь вшивый?
— Нет. Очень большой пароход. И красивый. (Явно врал.)
«В атаку я поднимал солдат два раза. Оба без мата. Только: „Айда, ребята!“»
«Бедные львы. Сперва их в цирке делают шелковыми. А потом учат для вида огрызаться».
«Философ Федоров?.. Он верил, что можно и должно воскресить всех прошлых покойников. Детей учил. Дал мальчику тему: куда расселить всех оживленных? Из этого мальчика вылупился Циолковский и придумал ракету. И на ней полетел Гагарин».
В. Б. Шкловский — мне.
Живем мы под Ригой в Дубулты. Это на дюне у самого Рижского залива.
Высокий дом — девятый этаж. Из окна виден и залив, и сильно запутавшаяся вокруг отмели река. Говорят, она длинная. Знаю, что она себе надоела и хочет куда-нибудь впасть. А дюны не пускают.
Живем мы с Симой здесь уже три недели. Ровно через неделю вернемся в Москву, а там после короткого мороза слякоть. Ничего нового не писал. Подумал вот что: «Дважды два четыре, — писал Достоевский, — но дважды два пять премилая шутка». Это он написал, рыча. На самом деле в искусстве — дважды два — это что-нибудь.
Это многоцветный ответ — он как перо павлина: пигмент один, но под углом взгляда разный.
Искусство, мой арктический друг, многоцветно, оно основано не на взгляде, а на рассматривании. Вот почему вопросы и ответы этой, как гневно рычал Толстой, «литер-ра-туры» бесконечны…
Сима болеет. Здесь климат разный.
Осенью он похож на ленинградский.
Сима кашляет. Громко и испуганно. У нее температура. Мы болеем. Это разнообразно, длинно и тяжело, как хвост павлина. Мне даже сказано, что я слишком часто думаю о старости. Но юбилеи отливают различными траурами. Мне снова 85. Это возраст замшелово и много раз загарпуненного кита.
Желаю тебе: 1) Верить в себя. 2) Иногда трезвости. 3) Ровной волны. 4) Спокойных разлук и вдохновения. Очень желаю.
Уже семь. В городе очки. Солнце совсем окончательно село. Залив высморкался в тину низких волнишек и будет их сушить на луне.
9 ноября 1978 года.
Озябший мальчик на большом корабле.
Ваша судьба — жить, а не пропадать.
Любить, а не обижать.
Писать, а не обижаться.
Бойтесь черновиков. Пьяных встреч. Пьяные друг друга не видят. Люди в бутылках одиноки и могут сообщить себя во множестве. Вы сделаны из хорошего металла и хорошо выдуты, но попали в блокадную стужь.
Написал как написалось.
У меня в Ленинграде, кроме тебя, людей нет.
Новая Голландия пуста.
Большой город на отмелях пустеет.
Даже тюлени уехали еще при… Они грелись где-то около Ростральных колонн.
Не надо всегда недовольно топорщиться.
Россия не может вечно притворяться сухопутной. Только не надо работать на износ. И не обрастать шкурой из битого стекла. Она не греет… Снимите с лица паутину. Плывем не к смерти. Ее вообще нет. Мне скучно, друг. Я даже разучился писать, но капитан обязан не потонуть и не садиться на мель. Да будет пить.
(Ноябрь 1978 г. — В. К.)
Я сказал, что все книги Виктора Шкловского — одна огромная книга.
Он сказал, что так у всех писателей — и больших и малых.
Я сказал, что его книга должна получить Гран-при среди всех, представленных на конкурс для гадания по строчкам.
— Гадай лучше на кофейной гуще, мой мальчик.
«Шостакович?.. Помню Шостаковича в трудное время, в 1921 году, когда в городе был голод, знал его и позднее. Он был человеком необычайно трудолюбивым, необыкновенно храбрым. Как-то совсем молодым он работал тапером, играл на рояле в одном кинотеатре на Петроградской стороне, и случился пожар, который начался со стороны сцены. А он продолжал играть, когда уже загорелся хвост рояля».
Я сказал, что Виктору Борисовичу нужно написать об эхо — об эхо от предания, сказания, притчи, легенды, сказки.
— Уже написал. «Струна звенит в тумане…» А ты напиши, как в Японии вокруг островов в море выкидывают старые автомобили. Делают искусственные рифы. Они обрастают кораллами. И в кораллах поселяются рыбы. Это тоже об эхо.
— Виктор Борисович, вы любите красивых киноартисток?
— Найди книжонку о Мэри Пикфорд. Я о ней когда-то писал. В одна тысяча двадцать пятом. Называется «Бизоньи консервы»…
Самое удивительное, эта книжонка Виктора Борисовича сама попала мне в руки…
«Берегитесь трамвая — предупреждают фонари на московских бульварах.
Берегитесь кинематографа — хотим предупредить мы в начале книжки о самой очаровательной киноартистке. Женщины переполняют лестницы кинофабрик, льстят помрежам, льнут к киноленте, как мухи к липкой бумаге.
Большинство этих женщин — люди без судьбы.
Это — так называемая домашняя хозяйка. На киноленте, кажется им, они найдут свою судьбу. Женщины мечтают в кино о роли красавицы, о крупных планах и хорошо освещенном лице.
Кино им дает — очередь перед дверью режиссера и разочарования…
Но есть одна очаровательная домашняя хозяйка.
Ее любит весь мир. Имя ее МЭРИ ПИКФОРД.
Секрет очарования Мэри в том, что она не ушла в кино от судьбы, а принесла ее на ленту.
Чаплин стал Чаплином тогда, когда выбрал в основу своего плана образ клерка.
Гарольд Ллойд — тогда, когда стал человеком в очках.
Мэри Пикфорд использовала для ленты отношение Америки к женщине и идеальный тип американской женщины…
Американец требует Мэри в ролях девочки и рассказы о миллионных гонорарах.
Он хвастает ими, как хозяин медалью своей собаки».
«Сегодня звонила Лиля (Брик. — В. К.), спутал ее голос с Эльзой. Очень ее голос… Как давно. Лиля сказала, что во всех сценариях у меня любовь гимназическая… Столько лет. И я назвал Лилю Эльзой».