Вот тут-то я и перехожу к чрезвычайно важной, на мой взгляд, мысли, которую нисколько не выдаю за оригинальную, но которая должна быть понята во всей своей простоте, без излишней запальчивости и без карикатурных преувеличений, на которые мы часто за последнее время наталкиваемся.
Необходим неразрывный союз промышленности и искусства.
Ставить себе эту задачу в рамках буржуазного общества почти совершенно безнадежно. Это может быть выявлено только в частных случаях. Но ставить себе эту задачу в рамках коммунистического общества абсолютно необходимо.
Я, конечно, прекрасно понимаю, что у нас в России в наш тяжелый переходный момент можно добиться лишь небольших результатов в этом отношении. Меньше всего мы сможем взять этот Иерихон индивидуального вкуса, разрыв между промышленностью и искусством, крикливыми трубными возгласами фальшивого конструктивизма4. Но кое-что в этом направлений делается, и то, что делается, должно быть усилено…
В какую же сторону именно надо направлять нам наши усилия? Сейчас я не буду говорить о специфических задачах в России: об этом можно будет поговорить особо. Сейчас я возьму проблему в ее общих чертах, как она стоит не только перед нами, но как она станет и перед Европой с приближением к коммунизму.
Прежде всего я возвращусь к первой проблеме.
Индустрия врывается в природу, в пейзаж и портит его. Верно это или нет? Верно ли, что старый средневековый замок, что какая-нибудь руина поэтична и прекрасна, а новый, рационально построенный на основах строительной индустрии завод, новое здание, хотя бы, скажем, гигантский сталелитейный завод непременно некрасивы?
Это, конечно, абсолютно неверно. Нужно быть окруженным всевозможными предрассудками пассеистского типа для того, чтобы утверждать подобное. Правда, Толстой с несколько враждебным чувством определял самое слово «поэтическое» как такое, в котором воскресает нечто отжившее5. Такое определение поэтического, пожалуй, очень понравилось бы антипоэтически настроенному флангу футуристов, но это, конечно, вздор. Поэтическое — это значит творческое и так должно быть понимаемо. Чем больше в чем-либо творчества, тем больше и поэзии.
Но творчество может проявлять себя в чисто утилитарной форме. Оно и в такой форме поэтично. Даже такая вещь, как французский большой рынок съестных припасов, — дело весьма поэтичное, и под руками Золя, не теряя ничего в своей зловонности, уродливости, тем не менее производит чисто поэтическое впечатление6, ибо в этом рынке сконцентрирована огромная энергия, ибо в нем чувствуется гигантский пульс брюха Парижа, одного из огромных центров человеческой культуры, человеческой судьбы. Самый уродливый завод, грязный, скученный, со всевозможными отбросами, с непропорциональными линиями, неудавшийся завод с точки зрения архитектурной, все же поэтичен, если на нем кипит работа, если в нем сказывается творчество, если он, скажем, является аванпостом культуры, вдвинутым в какой-то пустырь, где человек жадно приник этим заводом к таящимся в глубине земли угольным и рудным массивам.
Но значит ли это, что индустриальное творчество не может обратить внимания на свою эстетическую сторону, на свою форму? Как нельзя более далек я при этом от того, чтобы принаряживать индустрию; она в этом нисколько не нуждается7, наоборот, во многом она совершенно независима от архитектора и художника и уже сейчас достигла замечательных эстетических результатов.
От океанского парохода требуется громадная величина, легкость, скорость и наивысший комфорт. Естественно, что поставленная таким образом задача, будучи совершенно удовлетворительно разрешена нынешним инженером-кораблестроителем, привела к тому изумительному эстетическому результату, о котором говорит Корбюзье Сонье8.
В других своих статьях он говорит об автомобиле, об аэроплане и обращает внимание на изящное, простое решение целого ряда проблем конструкции, меблировки, пропорции частей, к которым еще не приблизились архитекторы, находящиеся в плену у старых форм, и которого, можно сказать, шутя и попутно, так сказать, грациозно, достигли инженеры. Но инженер во всех этих случаях был заинтересован изяществом формы. Ему хотелось построить такой пароход, такой автомобиль, такой аэроплан, который радовал бы глаз.
А в большой индустрии ставит ли себе инженер подобную цель? Иногда, несомненно, да. Несомненно, что сама по себе машина почти всегда красавица. Я редко видел неуклюжие машины, а если пойти в хороший музей и посмотреть, как та или другая машина развивается, то вы почти всегда будете видеть нечто подобное развитию животных организмов. И там есть какие-то ихтиозавры и мастодонты, и там вначале что-то неуклюжее, несогласованное, неугаданное, а потом, чем дальше, тем больше, машина одновременно приобретает, в отличие от животных организмов, и величину, и мощь, и внутреннюю согласованность, и изящество. Животные виды мельчали и совершенствовались, а машина крепнет и совершенствуется, но совершенствуется несомненно. Есть машины, в которые можно влюбиться, и когда в них всмотришься, то замечаешь, что дело не только в пропорциональности частей и целесообразности движений, которые производит машина с силой и грацией, но также и в известном кокетстве инженера-строителя. Самое сочетание полированных и окрашенных поверхностей, от времени до времени очень скупо, но целесообразно пущенный орнамент, необычайная чистота вокруг такой машины, какой-нибудь выложенный плитами пол, широкие стеклянные окна, пропускающие массу света (припомните, например, большие электрические станции), — все это производит невыразимое эстетическое впечатление, которое заставляет каждого из нас признать, что иная подобная стальная, чугунная красавица с полным правом может поставить себя выше любой живой или бронзовой квадриги в античном вкусе.
Так вот: было бы очень хорошо, если бы чем дальше, тем больше, и не только в школьно-формальном порядке, втягивались архитектурные и архитектонически-эстетические элементы в индустрию. Инженер не должен быть только утилитаристом, или, вернее, он должен быть утилитаристом до конца; он должен сказать себе: я хочу, чтобы моя динамо-машина была чрезвычайно дешева, была чрезвычайно продуктивна и чтобы она была красавица.
Если подобные соображения будут входить в сооружения каждого мастера, в постройку каждой грандиозной фабричной трубы, если инженер будет задумываться над целесообразною, с точки зрения человеческого вкуса, и отнюдь не вредною, с точки зрения утилитарной, пропорциональностью создаваемого им, то мы будем иметь лишний большой шаг в ту сторону, где индустрия и искусство объединяются в одно…
То же самое, конечно, и в продукции. Техник, создающий предметы сбыта, должен быть художником, создающим предметы потребления человека, который хочет не просто потреблять, а радоваться вещи, которую потребляет. Важно, чтобы пища была не только сытной, но и вкусной, но в тысячу раз важнее, чтобы полезный предмет быта был не только полезен и целесообразен, но и радостен. Скажем это слово, вместо все еще кажущегося загадочным слова «красивое, изящное» (тут сейчас же начнутся всякие споры, будут обвинять нас в эстетизме), скажем так: радость. Радостно должно быть платье, радостна должна быть мебель, радостна должна быть посуда, радостно должно быть жилище. Художник-техник и техник-художник — два родных брата, когда-то будут заботиться о том, чтобы машинное производство не принижало, а подымало вкус человеческой массы, и человеческая масса, перестав быть толпой, сделается требовательной в этом отношении.
Техник-художник — это есть инженер, прошедший рациональную школу по изучению потребностей человеческого глаза, слуха и по методам, способствующим удовлетворению этих потребностей. Художник-техник есть человек, от природы одаренный верным вкусом и творческими, в направлении радостности, способностями, который опять-таки прошел, во-первых, рациональную школу художественного мастерства, а во-вторых — техническую школу, ибо делом его будет входить в качестве помощника, входить в качестве важного сотрудника в производство каждого продукта.