Пропустим это и послушаем, что говорит тов. Смирнов об исканиях в деле создания этого «нового» революционного искусства. Оказывается, что приемы у всех при этом были неправильные. Часть искателей выбрала протоптанный путь, путь реализма в искусстве. А тов. Смирнов глубокомысленно замечает, что новое содержание может ведь и не вместиться в старую форму, — «никто сгоряча об этом не подумал», заявляет он.
На самом деле, конечно, ничего подобного не было. Многие, в том числе и я, защищали и теперь защищают — и, надо сказать, все более победоносно защищают — то положение, что искусство для масс не может отличаться какой-нибудь абстрактной стилизацией, искажающей живые явления, на деле окружающие людей, или совсем игнорирующей эту действительность. Мы говорим, что искусство должно по-своему претворять действительность, но не отходить при этом от нее, так как разрыв с нею — еще приемлемый для разного рода внеобщественных эстетов — делает искусство совершенно непонятным массам. Мало того, мы утверждали и утверждаем, что искусство перестает быть реалистическим во всех тех случаях, когда вообще у класса, несущего это искусство или являющегося заказчиком на него, нет живого, острого, серьезного содержания. Вместе с Плехановым мы утверждали и утверждаем, что «искусство новых классов, борющихся и строящих свою жизнь, всегда реалистично»6. Доказала это наша нынешняя жизнь или нет? Да, доказала. Левое искусство, изобразительное, вынуждено прийти к изображениям действительности, хотя с некоторой стилизацией. Чисто реалистическое изобразительное искусство имело огромный успех (АХРР). Далее: театры — Мейерхольда, Таирова — продвинулись к реализму7. Приемы театров Малого и Художественного не только не отброшены, но, несомненно, привлекают к себе весьма большую публику (почти всегда полный зал при рабочей полосе и продаже билетов на добрую половину исключительно среди пролетариата).
Пусть т. Смирнов приведет хоть одно положение, почему новое искусство может «не вместиться в реалистическую форму». В сущности, это все равно что сказать: пролетарская мысль непременно должна быть выражаема на заумном языке, а не на унаследованном от прошлого, обыкновенном русском языке. Никогда никому из нас в голову не приходило, что этот язык, а вместе с ним все другие художественные формы не будут эволюционировать вместе с содержанием, не будут изменяться вместе с жизнью, но в основе надо исходить из реальности. Не стоит повторять здесь спора с теми, со стороны которых посыпались возражения, то есть футуристами, которые настаивали, чтобы брать у буржуазии «самое последнее» (как формулирует т. Смирнов). Все это в высшей степени легкомысленно уже потому, что реалистическое искусство мы берем, в сущности, не у буржуазии, а у боровшейся как с феодализмом, так и а наступающим капитализмом разночинной интеллигенции, прямой предшественницы самого пролетариата. Футуризм же действительно является порождением западноевропейской богемы, продуктом идейного разложения старого общества.
Но т. Смирнов столь же быстро и легко отмахивается и от Лефа, от той другой части «искателей», которая шла путем острых новшеств. Он даже не задумывается над тем, почему футуризм, согласно его собственному утверждению, за последнее время «незаметно для себя приблизился к отвергаемому им реализму».
Тов. Смирнов старается убедить читателя сравнением искусства с какими-то необыкновенно замысловатыми столиками и утверждает, что нам нужны и простые канцелярские столы.
Но ведь это — пустой парадокс, ни о каких изысканных столиках мы, конечно, в настоящее время не говорим. Вопрос ставится иначе: имеет ли новый мир, в настоящее время нарождающийся, нужду в искусстве, в самом широком, в самом полном искусстве? Нужны ли ему новые прекрасные здания, которые были бы внутри расписаны радующими красками, волнующими образами, то есть украшены картинами, статуями, мебель которых и вся обстановка были бы радостны по своей окраске и формам и как можно более приспособлены к непосредственным требованиям нашего глаза, нашего мускульного чувства и т. д.? Нужно ли новому обществу, чтобы такие же предметы вторгались в каждое жилище, чтобы изящными формами переполнялись сады и парки в городах и вокруг их? Нужна ли пролетариату музыка в его народных торжествах или клубах, где он хочет отдохнуть, от незатейливой, веселой и приятной песни до такой музыки, которая глубоко волновала бы его, пробуждая в нем все те мысли и чувства, которые составляют лучшую половину его личности? Нужно ли пролетариату, чтобы те самые великие идеи, которыми проникнута вся его деятельность, звучали к нему в форме художественной, то есть особенно разительной и проникновенной речи, в стихотворениях, в поэмах, повестях и романах, рисуя ему его собственную жизнь и жизнь других классов, с убедительностью и яркостью выявляя самое запутанное, самое скрытое? Нужно ли ему все это и многое другое, или ему нужны только простые канцелярские столы?
Тов. Смирнов, не обинуясь, заявляет, что «в жизни современного занятого человека для искусства не осталось места», правда, говорит тов. Смирнов, остается время отдыха, но ему кажется, что это время лучше употребить на прогулки или спорт, и в самом крайнем случае на мюзик-холл или еще что-нибудь в этом роде.
Тов. Смирнов утверждает, что занятым человеком должен быть теперь каждый человек. Да, конечно, об этом не может быть речи, но интересно знать, для чего мы «занимаемся»? Для того ли, чтобы попросту влачить свое существование и продолжать работу для работы, или для того, чтобы завоевать себе жизнь, которая была бы радостью? Тов. Смирнов словно забывает, что наша нынешняя занятость происходит оттого, что мы еще в значительной степени рабы необходимости. А ведь вся наша борьба, по словам Энгельса, есть борьба за переход из-под власти этой необходимости в царство свободы8.
Тов. Смирнов должен же знать, что мы относимся к машине не как к царице, которая должна регулировать нашу жизнь, а как к слуге, который когда-то освободит нас, и чем скорее, тем лучше, от чрезмерной работы и расширит как раз время нашего отдыха. Мы боремся за свободное время человека; мы боремся за то, как говорил Гобсон, чтобы постепенно отправить в нижний подвальный этаж экономику, а остальные этажи оставить для творческой жизни9. А там, поверьте, найдется место и для прогулок, и для спорта, и для самого серьезного искусства.
Новый свободный человек — тот, который не явится рабом ни эксплуататора, ни машины, не явится рабом своей собственной нужды, — прежде всего будет заботиться о богатом, равномерном росте своих способностей. Маркс говорил об этом: «Объективным критерием высоты того или другого общественного строя является то, насколько способствует он выявлению всех заложенных в человеке возможностей»10. Но ведь искусство-то как радость перед сконцентрированной, глубоко очеловеченной жизнью и как творческое выявление того, что созревает внутри человека, и есть едва ли не самая в этом отношении высокая и плодотворная функция. Человек будет не только инженером, так как ему нужно не только утилитарно победить природу, он будет инженером-художником, потому что он будет придавать окружающей его жизни те формы, которые соответствуют его потребностям, исканиям, строению его глаза, уха и т. д., а это ведь и есть не что иное, как так называемые эстетические, прекрасные, изящные формы. Но человек не остановится на этом. Всегда идя вперед, он будет выкидывать перед собою свои цели, свои грезы, свои идеалы. Это не будут пустые выдумки, это будет исчерпание всех возможных путей, колоссальная рекогносцировка фантазии в область будущего.