Узнайте дело – и Вы не допустите постыдства: я знаю это. Вы – чуткий, Вы за право Правды. Вы можете не позволить, Вы можете властно сказать – «нельзя»! И Вас услышат.
Что случилось? Я не буду говорить от себя. Я приведу слова благороднейшего немца, только что напечатанные в русской газете «Возрождение», в Париже, – слова из телеграммы крупного германского промышленника, – Артура Геннига, отправленной г. президенту Гинденбургу:
«6 и 7 ноября у Лепке в Берлине состоится распродажа принадлежащих всему русскому народу невосстановимых, бесценных художественных сокровищ. Правительства других культурных государств поступили разумно, отклонили предложения об устройстве в их странах такого расхищения русского национального имущества, расхищения, глубоко оскорбляющего всю национальную Россию. Германии суждено на глазах всего цивилизованного мира принять на себя такое поругание. Все мыслящие немцы должны самым резким образом протестовать против таких действий, вследствие чего я прошу Вас, господин Президент, принять все зависящие меры к тому, чтобы запретить позорящие весь германский народ действия».
Мне нечего и добавить к этим словам. Разве еще одно: графиня В. Соллогуб уже объявила в газетах, что среди назначенных к продаже у Лепке картин значится украденная у нее картина, и она судом потребует восстановления своих прав. Потребуют и другие, потребуют открыто, потребуют по праву, нарушение которого готовится в Берлине.
Помогите же остановить падение чести в мире! Кому же и охранять честь и правду, как не писателям, выразителям мировой совести, – так мы, русские, по крайней мере, полагали до сего дня? И кому же удержать родину от позора перед человечеством, как не выразителям ее духа, ее славным писателям, и из них – Вам, одному из славнейших?! Вы хорошо знаете и чтите великих наших – Достоевского и Толстого, о них Вы много писали и рассказывали Европе, и Вы можете знать, можете представить себе, ч т о бы они теперь сказали, если бы могли еще говорить! Впрочем, они уже давно сказали и так ярко и властно сказали о чести и бесчестье, о зле и добре, о правде и неправде, что повторять излишне.
Скажите же, прикажите же, дорогой Томас Манн, – и Вас услышат в Германии. Услышат и в целом мире, – а это очень теперь нелишнее. Скажите громко и властно, и Ваш голос останется в нашем сердце, как голос чести, как голос долга, как знамение великой духовной связи между народами.
С дружеским приветом и искренним уважением к Вам.
Октябрь, 1928 г.
Ланды
(Возрождение. 1928. 26 окт. № 1242. С. 2)
Жестокая утрата
Светлой памяти Юлия Исаевича Айхенвальда
Ушел и еще один, достойный, благородный.
Нет уже среди нас и Юлия Исаевича Айхенвальда. К длинному счету смерти погубленных и умерших русских писателей в этот страшный десяток лет злая судьба прибавила еще имя – светлое имя Айхенвальда. И как жестоко прибавила!
На перекрестке чужого города настигла его машина и убила. Убила его, пришельца, изгнанного не – родиной. Россия!.. Он любил это имя – и чтил его. Любил и Ее, душу и плоть Ее. От великих и славных великой литературы русской с благоговением и восторгом принял он в сердце родину – всю ее: доброе и дурное, солнце и мглу ее. Все в ней познал, что открыло ему чудесное ее слово, великая ее литература. Познал – и принял, и полюбил, любовью большой и нежной, такой, как его душа. И стал достойным учеником великих, певцов их слова, стражем родной литературы, ее заветов.
Россия… прекрасное слово русское!.. Жил он в его звучаньях, в его сверканьях, в его широте и глубине, в его высоте небесной. И сам – и сверкал, и пел. Россия – сверкала в мыслях. Россия – стучало сердце. Россия – Слово, Россия – ее литература.
И вот, на перекрестке чужого города настигла его машина и убила. Убила в голову, полную мыслей-образов, полную русских образов – светлых даров России, и умертвила сердце. Слепая, жестокая судьба. Или – не слепая и не жестокая? Или пришла пора, пора подвести итоги, и судьба ставит знамение – конец? И выбрала жертвой Айхенвальда, любящего из любящих, совестливого и скромного, чуткого к слову-звуку, чуткого к слову-образу, богатого из богатых словом, честного ключаря сокровищ славной литературы русской? Словно уже конец, словно уже – довольно: незачем петь и славить, нет никакой России, нет и ее литературы. Сгорела ее литература, пошла на ветер! Жила и цвела впустую! Нет никакой России, ни звуков о ней, ни песен, – нечего сторожить и петь! Кто это бродит там, странный, смешной чудак… что-то хранит с ключами, чего-то ищет? Ищет по пустым пескам! Мешает на перекрестках ветру?.. Жестокая насмешка.
Машина убила в голову, убила стража на верном его посту. Убила певца литературы, вечных ее корней, молитвенного певца, будившего в молодежи веру в бессмертное творческое слово, в бессмертие мысли творческой.
Всякая утрата человека – тяжелая утрата. В бедное наше время утрата такого человека – жестокая утрата. Чуткий из чутких критиков, художник-критик, знаток языка и чудеснейших форм его, ему одному присущих, неповторимый в средствах изображения, он явился для нас примером – примером меры, примером сдержки, богатства и веса мысли; он будил в нас ответственность, уважение к слову-мысли и к слову-чувству. Жрец, он служил в храме, одеждах чистых, во храме святого Слова. Его «среды», его «литературные заметки» – всегда урок, всегда притягательная сила. Он учил и писателей и критиков. Чуткий, он учил обхождению со словом, с душой и трудом писателя. Не было для него «имен». Не было «направлений», ни «политик». Он держал одно направление – в искусство. И звал к нему. И его слышали и слушали. Теперь – кому?!
Хранитель верный, убит на перекрестке. На перекрестке чужих дорог. Кто поведет к родному? В беглое наше время, в великое распутье, – кому вести?
Есть – у кого учиться.
Да, он любил Россию. Взращенный ее литературой, он взял от нее любовь и совесть, душевную глубину и честь. Ведомы ему были тревоги и муки творчества, и никогда не спускался он до жестокого и пустого слова, до злой насмешки, для смеха-балагана, до приговора беспечного. Тонким и нежным словом он нащупывал мысли-дали, родные дали и глубину. Верный священному в литературе, нашей и мировой, он вскрывал человеческие чувства, прекрасное в человеке и природе, в родной природе, в грусти и красоте ее. Тревожный к правде, он будил в нас «чудесные заветы». Он корил и карал отступников, извратителей слова – чести и чистоты; он бесстрашно судил преступников, удушавших любимую Россию, душу России – слово. Чуткий и совестливый, и нежный, он не боялся правды. И в мужике, и в царе, прежде всего, он видел человека и строго ставил на место тех, кто глумился над человеческим. Он был истинный рыцарь слова – слова-правды. Он верил в чудо – в чудо слова творящего. И спокойно, мудро смотрел на жизнь. Живо живое слово – и жизнь будет, хорошая, человеческая жизнь будет! Живо родное слово – Россия будет! И бодро стоял на страже. И слово – для него облекалось плотью. И слово – вело к изначальному и конечному, к Слову-Богу. Он не мог не верить, – но сказал ли когда об этом? – что чудесное слово-образ – воплощение Бога в жизни, великая цель искусства. И умер в вере.
Убила его машина в пути, на перекрестке. Жесточайшая утрата: погиб достойнейший, страж и хранитель слова. Больно и одиноко нам. Но, помня светлый образ отшедшего, одного из лучших русских людей, глубоко просвещенных, скрепив сердце, мы обязаны сохранить завет, долг его светлой памяти: путь не кончен!
Идти по пути отшедшего, чутко, чисто. Мы в пути, в опасностях на пути, но путь не кончен. Мертвые и слепые силы будут давить и сбивать с пути, будут и убивать чудесное в нас и нас. Но чувства живые наши, но вечные мысли наши, но слово наше… – они бессмертны, как великое Слово – Бог. Они ведут нас. Они приведут к извечной заветной цели Великого Искусства Слова – к воплощению Бога в жизни, к воплощению жизни в Боге!