– Самовар… ведерный!.. Забрать надо… за пуд пшеницы… Он швырнул самовар на Сшибка. Задел на шестке миску, – борщом запахло… Он выхлебал остатки. Нашарил жестянку с солью, пучок луку, кошелку с кукурузой…
– Да где ж пшеница?!
Он полез на скамейку, чтобы обшарить полки, но оступился и упал на Сшибка. Вскочил и кинулся из теплушки.
– Пшеница… где пшеница? Проклятые… все забрали… Что, Гришка? – закричал он к теплушке, уже не слыша ветра, – убили?! И людям не досталось!.. Так и погниет все в камне!..
Вспомнил опять татар в Ай-Балке, как жарили барана.
– И барашка взяли?!.
Он расшвырял из угла мотыги, швырнул корыто, – пустые бутылки оказались…
– Вино у него было?!
Вспомнил, что держал Сшибок вино в подполье. А где подполье? Помнилось, что в закутке. Пошел в теплушку, завернул по дороге в угол. Валялись доски… Темнело за досками…
– Кадушка? Солил барашка!
Из кадушки остро воняло салом, на дне плескалось…
– И барашка взяли!..
Он нашаривал рукой в рассоле, поймал отонку, цедил рассол через пальцы, вылавливал кусочки…
– Проклятые, все забрали!..
Трясло его лихорадкой, выстукивали дробь зубы.
– Да где ж пшеница?..
Он бегал по казарме, не слыша ветра, натыкался на рассыпанную печку, стукался в дощатую перегородку, словно его швыряло.
– Пшено, куры… – бегали за ним мысли, – скорей забирать надо, сейчас захватят… И самовар ведерный…
Он побежал к двери, но что-то его остановило…
– А где пшеница?..
И вдруг – увидал пшеницу! Текла она по ногам волною, ядреная, золотая, – шелестела. И он утонул в потоке…
– Идут!.. – крикнул над головой голос.
Он очнулся и опять услыхал ветер. Огляделся…
– Убили Сшибка?
И опять заметался по казарме. Схватил мешок со стола, вытряхнул из мешка паяльник, – и позабыл, что надо? Стоял, раздумывая, а ноги бежали к двери.
– Соль надо… самовар ведерный…
Он разыскал отонку и кусочки, сунул в мешок и вспомнил, – что-то еще взять надо? Побежал в теплушку, принес лук, соль и кукурузу…
– Под хворостом все обшарить… прятал! Кур не найти, в кустах посели… светать будет, на пшено подманить надо!
Его уже не держали ноги. Он выпил вина – и вспомнил:
– Было у него вино в подполье!
Он опять побежал в теплушку, по стуку нашел подполье.
– А, проклятый!..
Как раз на твориле лежал Сшибок.
– И тут не даешь! – пнул он ногою Сшибка. – Ста-щим! Он упал на пол, уперся ногами в Сшибка, спиной в перегородку. Не шевельнулся Сшибок.
Мелькнуло – тело, нельзя так с телом!..
– Стерво… колода!.. – сказало ему другое, – сволочи те дознали… бросили, убежали… все дознали!., подыхать швырнули!
Он бешено пинал Сшибка. Не Сшибка, а тех, далеких, которые всё дознали.
– Гуляли, убежали… Подыхай, собака!.. Не подавался Сшибок.
– Чем бы его? – старался понять Безрукий, чем бы отвалить Сшибка. – Черт… улегся… И мертвый, а замучил… а-а, колода!
И вдруг ему осветило, что в подполье-то и лежит пшеница. И понял, чем отвалить колоду.
Он побежал в казарму и разыскал мотыгу.
– Теперь подашься!..
Он всунул мотыгу под колоду, сам подлез под мотыгу, напружил спину… Вывернулась из руки мотыга, и он опрокинулся на Сшибка.
– Не даешь, проклятый!
Он задвинул мотыгу глубже, подсунул под нее коленку, плечом уперся – и передвинул Сшибка. Колодой перевалился Сшибок.
И только теперь разобрал Безрукий, что месяц заглядывает через верх окошка, лежит полосой на печке. Он посмотрел на месяц, – и этот месяц в глубоком небе сказал ему светом что-то. Он поглядел на Сшибка, вспомнил его, живого, и стал креститься…
– Прости, Григорий… Господь видит…
Черным затылком кверху лежал Сшибок, сучил вздутые кулаки, крест-накрест. Яснели они на светлой печке.
Вздутые кулаки, налитые черной кровью, были страшны. Безрукий закрыл кулаки матрасом и стал поднимать творило. Но не за что было ухватиться.
– И кольцо вынул, чтобы неприметно… Ясно было, что здесь и лежит пшеница.
Он старался зацепить ногтями, но творило забухло, и только срывались ногти.
– За топором надо, на задворки?
И увидал мотыгу. Стал защеплять мотыгой. С одной рукой было не способно, мотыга не давалась. Наконец, защепил и поднял. Из черной дыры подполья понесло теплой гнилью.
Вгляделся – черно, ничего не видно. По краям ощупал, – и лесенки не оказалось.
– Огня надо…
Он пошарил в печурке спичек. Не было давно спичек, надо высекать кресалом. Не было ни камня, ни кресала.
– В кармане у него нет ли?
Он поглядел на Сшибка – и не решился. Лег на брюхо, спустил мотыгу, стал шарить по подполью. Переболтал всё подполье – пусто.
– И тут забрали!..
Он перещупал все дно подполья, зацепил за что-то и вытащил рваный войлок. Не было и тут пшеницы!
– Под хворостом… на задворках?
И ему показалось, что стучатся? Он долго слушал…
– Опять… в окошко? Ветер?..
Ломился ветер.
Безрукий закрыл творило.
– Бежать… захватят…
И услыхал сквозь ветер – мяучит кошка? Он и забыл про кошку. Опять охватило жутью.
– Как же теперь… что надо?
Полоска лунного света передвинулась с печки на пол. Черные кулаки опять сучились. Он выбежал из теплушки.
– Что же надо?..
Щелями дымились окна. По казарме носилось с воем, трогало за лицо, кружило. Черная труба качалась, скрежетала.
Стукнуло позади, скрипнуло с тонким писком…
Безрукий оглянулся и окаменел на месте.
Дверь теплушки приотворилась, запищала… стукнулась – и опять стала отворяться. В ее просвете мреяло что-то, шевелилось, – и вот кудлатая голова Сшибка высунулась в казарму…
– Ты?! Григорий!.. – в ужасе закричал Безрукий. Видение помутнело. Теплушка отрылась настежь, и на белесой печке выступил черный угол.
– Коленка! – узнал Безрукий.
Он покрестился и закрестил теплушку. Стало легче. И только теперь он понял, что дверь отворяло ветром. Пошел и старательно притворил покрепче.
– На задворки лучше пойду, в сарайчик… пересижу до света.
Он пошел за мешком, оглядываясь на дверь теплушки. Как будто опять возилось, цапалось по стене, потряхивало дверью…
– Ветер?
Он неотрывно смотрел к теплушке. Постукивало дверью. Кто-то за ней возился…
– Сшибок…
Замреяло в глазах мерцаньем, вспыхнули снизу искры, – и Безрукий понял, что это кошка цапается у двери, что оттуда рвется…
Он топнул и замахнулся в жути:
– У, ты… – по-гань!
Зеленые огоньки пропали, мелькнули за печуркой. Он кинулся к печурке, упал на разваленную груду и больно зашиб коленку.
– Убью, дьявол!..
И бросил кирпичом в искры. Кошка бешено заметалась, заурчала. Плясали ее глаза и гасли…
Безрукий схватил со стола паяльник, пригляделся – где кошка? Она таилась, но ее глаза сказали: опять у двери!
– У, проклять!..
Он подкрался к перегородке и изо всей силы швырнул паяльник. Звякнуло в доски с дребезгом и оглушило визгом. Тень побежала за корыто. Он увидал по тени, что подшиб ноги, нашел паяльник и стал подкрадываться к корыту. Кошка учуяла и заурчала злобно. Он подползал, затаивался и слушал. Она урчала протяжно, хрипло. Он швырнул кирпичом, послушал… – кошка таилась за корытом. Он подполз ближе, занес паяльник – и по удару понял, что попал удачно: молчала кошка. Он бросился к корыту и вскрикнул от страшной боли. Кошка вцепилась в руку. Он выдрал ее из-за корыта, ударил об пол и придавил ногою. Но она и под ногой вертелась, замерла на руке когтями. Он сорвал кошачьи глаза с руки и продолжал бить железом… Наконец, понял, что кошка лежит неподвижно, и отбросил ее ногой, как тряпку.