Он набил черную, корневой черешни, выложенную затейливым серебром и лазоревыми камнями трубку, привешенную на звонкой цепочке к поясу, достал из огня голой рукою уголь и прикурил неспешно. Сидел и курил, нахмурив черневшие махрами брови, – сухой, горбоносый, зоркий. Смотрел на огонь и думал…
Снизу пришел чабан-мальчик. За ним прибежали две овчарки: палевая, с подгаром, и – волчьей масти. Они поиграли, покрутились, метнулись к войлоку, вынюхали мешок и стали грызться.
Старый чабан кинул головешкой. Собаки отскочили с визгом.
– Положи на камень1 – крикнул он мальчику-чабану. – Барашки чуют. Волки-воры…
Мальчик положил мешок на выступ.
– Опять были? – мотнул чабан в темноту, книзу.
– Были. От Большого Камня собаки гнали… У Яя в крови морда…
– Куда гнали?
– Через Сухую Воду… Алим подозвал Чорха…
– Шайтан! Через Сухую Воду?!. Пустая голова твой Алим!.. Надо было на пересечку, заслать с Ай-Балки!..
– Чорх побежал с Ай-Балки, Алим подозвал, погнал на Сухую Воду…
– Мой Чорх умней пустой головы Алима… Помни, Чорха слушай… Мой Чорх до Палат-Горы услышит!.. Умней собаки быть хотите? Собака тебя старше… умней всей яйлы!..
Сидели и молчали. Сопела трубка.
– Волки, с берега… – сказал старый чабан огню. – Собака грызет волка. Бог велит…
Выстукав на ладони трубку, чабан сходил в куст, вымыл о снежок руки и посмотрел под войлок.
– Он, знакомый. Хороший был человек – волком ходит! На горы голый ходит… – покрутил головой чабан. – Пропали люди на берегу… про-пали!..
Поглядел на небо, как тучи бегут по звездам, и лег под свои овчины.
– Тепло будет. Завтра назад погоню, на яйлу… С шайтанами тут, с волками! Держи огонь. Да больше по верху слушай… переломился ветер… от верху будут!
И правда, начал ломаться ветер, – потянуло теплом, от моря.
Слышалось в затихшей ночи, как шлепало с кустов снегом, шорохами сползало с камня. Из-под войлока доносило хрипы, тревожное бормотанье. Слушал его дремотно мальчик, – сонное меканье в отаре, подкашливанье вожаков-баранов…
Лизавшиеся у огня овчарки насторожились, вытянулись за круг света. Сказало им в тишине что-то, – и они яро метнулись книзу.
Чабан-мальчик проснулся, схватил палку и побежал за обрыв, к отаре.
Старый чабан отвалил овчины и послушал. Брови его насторожились, заиграли. Уши выпытывали у ночи, ждали…
И вот, – острый, сверлящий посвист, – тревоги-спешки, – похожий на злобный клекот, донесся снизу…
Старый чабан отшвырнул овчины, вскочил, как мальчик, и выбежал за круг света. Совсюду били тревогу свисты. Чабан поднял над головою руку, провел ведомые ему дороги, как-будто мерил и ставил знаки, – тряхнул головой и обругался:
– А, злая ночь… шайтаны! ползут, волки!
Что-то наслушал, плечами передернул, метнул глазами. Ноздри его раздулись, втянулись сухие губы. Он бережно вытянул ружье из-под овчины, с выгнутым, как ступня, прикладом на вытянутой шейке, богато украшенное насечкой, широкотрубное, с долгим боем, старательно осмотрел при свете, поправил у замка что-то, вытянул из ствола затычку – пучок шерсти, побормотал у дула и, бережно взяв под мышку, тихо пошел к дороге.
Совсем с другой стороны, от низу, понесся пылкий собачий гомон. Собаки гнали. Лай оборвался визгом… На вскрик, похожий на человечий, ответил ярый чабаний выкрик – гойть-гойть!.. – древнейший выкрик чабаньей травли. Другой, визгливый, ответил выше… – и все покрыло звериным воем. Вой покатился влево, на низ, к дороге. Чабаны травили вперебивку, сверлили тревожным свистом.
Лай становился глуше, срывался, гаснул. Травля и свист затихли.
Стало слышно, как овцы пугливо звали. Бараны унимали коротким ревом. Слышалось – аррьччь-аррьчь-аррьчь!.. – приманивающее лаской, совсем другое, – глухое шараханье отары, топотанье, ворчливое тятяканье овчарки, сбивавшей к стаду.
Живые голоса затихли. Только звонко бурлила вода по камням да рухались снеговые комья.
И вот, к дороге, тяжело грохнул выстрел, и покатилось в балках. В насторожившейся тишине за ним, одним свистом спросил о чем-то… Другой – ответил.
И все затихло.
Старый чабан вернулся, принес барашка. Чабаньи глаза горели, шептали губы:
– А-а, шайтаны!
Он осмотрел у огня барашка, мотавшуюся его головку, – вынул кинжал и заколол у горла.
– Шайтаны-волки…
И подержал над огнем за ножки: следил – берет ли?.. Черная кровь стекала, огонь весело прыгал языками, – принял.
Барашки будут!
Кожаное лицо чабана посветлело, он вытер нож о барашка и убрал тушку в камни, чтобы не достать овчаркам. Потом заботливо осмотрел ружье, протер шерстью, всыпал пороху из бараньего рога на ладони, забил натуго шерстью, забил картечью, поцеловал у дула и бережно спрятал под овчины.
– Шайтаны-волки!
Он вытер о снежок руки, поел снежку, захватывая его в пригоршни, как святое, и сел у огня с трубкой. Суровое лицо его стало жестким, строже сдвигались брови, усы дрожали, – будто он спорил с кем-то или шептал молитву. Упорно смотря в огонь, он поднимал порой руку и грозил кому-то.
Выкатывая язык и бурно нося боками, пришла старая овчарка, ткнулась к огню и вытянулась с долгим стоном. Чабан поцокал. Она поднялась с трудом и ткнулась ему в ноги. Он осмотрел ей морду и потрепал загорбок…
– Ах, старый-старый… – ласково сказала он, закручивая ей ухо, – двенадцатую зиму носишь, трудно тебе! Лежи.
Овчарка куснула его рукав, лизнула в руку, потерлась о колени и улеглась со стоном. Он курил, почесывая ей за ухом. Она дремала, вскидывая порой глазом.
Подремывали оба.
Потрескивало за кустами… Старый чабан вгляделся: топталась в кустах овчарка.
– Це-це, Яя!.. Чего ты там стал… поди! И прошло по лицу тревогой.
Повизгивая, приковыляла рослая белая овчарка, ткнулась к огню и, изворачиваясь всем телом, стала зализывать у зада.
– Ать, Яя!.. – мягко позвал чабан.
Она поднялась, жалуясь на боль визгом, и ткнулась ему в колени. Он увидал страшный разрыв по заду, достал из огня уголь, размял в пальцах, перемешал слюною и накрепко вмазал в рану. Повизгивая, она глядела ему в глаза, старалась лизнуть в губы. Он строго грозил ей пальцем.
– Ступай, здоровый будешь!
Она лизнула его в бородку и покорно пошла на место. Она легла за огнем, вытянув морду в лапах, поерзала-повихляла задом, устроилась, чтобы не так болело, и, уставясь в огонь, задумалась.
– А-а злая ночь!.. – со вздохом сказал чабан.
Вечер совсем улегся. Чаще тукало по кустам мокрым снегом шорохами сползало с камня. Следы за костром чернели. Громче и громче бурлыкало по балкам. Теплой волной тянуло – с моря.
Подняли головы собаки… Шорохом набежало, и запыхавшийся голос крикнул:
– Яя… вернулся?..
Мягким лохматым комом прыгнул с уступа чабан-мальчик. Лицо его разгорелось, черные глаза сверкали.
– Ну? – строго спросил чабан.
– Двое было… – восторженно начал мальчик.
– Трое… – сказал чабан.
– Двое?
– Трое. Ишак четвертый. Говори дальше…
– …Подошел сверху…
– Ага?!. Тебе говорил – сверху будут?!. Переломился ветер!
– Сверху, от Долгой Балки… собаки его погнали…
– А ты? Побежал за ними, ишак?! Я говорил – сверху будут! Алим, голова-котел, тебя вызвал! Кого тебе слушать?.. Следов на снегу не видел?! От Долгой Балки на Кривой Камень следов не видел?.. Всю отару могли порезать!.. С берегу ветер, овчарки не могут слышать… Болтай дальше!..
– Алим вызвал… там другой полз снизу, схватил барашка, заколол барашка…
– Котлы пустые! Говори дальше…
– Яя не дал!.. Он ножом ударил Яя… Алим его камнем, в это!.. – на темя показал мальчик.
– Где Алим?..
– С ним возился… велел к тебе, по верху…
– Раньше надо по верху! – крикнул чабан, заерзав. – Трое было… Третий с Кривого Камня, у дороги. Тащил барашка. Окружили, волки, сманили собак книзу! Отбил… – мотнул чабан на уступ в обрыве. – Отару могли порезать! А, шайтаны!.. Дурак, сапоги надел, слышно было. В постолах бы… не услышал! Всю отару могли порезать…