Усилия г. Чернова, направленные не то к выяснению каких-то деталей старой позиции, не то к расширению и более твердому обоснованию «идеологии», – эти усилия тоже любопытный факт. Но статьи «заветного» идеолога «Этика и политика», носящие следы большого авторского напряжения, – весьма странны. Они похожи на военный «бег на месте». Уснащенные научно-философскими терминами, словечками, страшными и внушительными для немудрых прямых читателей г. Чернова, статьи эти, однако, не имеют ничего общего ни с наукой, ни с философией; они удивили бы не только философа, но всякого читателя, знакомого с учебником логики. Принужденный подойти к вопросам, лежащим вне привычного поля его зрения, г. Чернов сразу же запутывается между понятиями «личности» и «коллектива», и та связь, которую он пытается между ними установить, до очевидности нереальна; уже потому нереальна, что в плоскости где оперирует г. Чернов, реальной связи между ними пет и быть не может. Рассуждения г. Чернова о законах этики, объективных, «нормирующих и повелительных», приводят к тому, что «человеку» предлагается «в самом себе почерпнуть силы и средства» для выработки этих законов. «Человек сам себе должен стать источником нравственного закона», – повторяет упорно г. Чернов; а так как слишком ясно, что исполнить это можно разве только чудесным образом, то автор спешит прибавить о законе: «он должен вытекать из научного изучения остальной природы человека». Человек, таким образом, обязуется «научно изучать» человека, найти, в конце этого изучения, один общий нормальный, внутренний закон – и уж затем… что затем? Прилагать его к коллективу? Но где критерий абсолютной ценности этого закона? Да и кто «научно изучает» человека, человек или коллектив? Или, может быть, коллектив и есть критерий этого, из научной личной работы, «вытекшего» нормального закона?
Такая путаница, что уж проще было бы без всяких quasi-научностей, «по-мужицки, по-дурацки», по-толстовски сказать: пусть люди сговорятся между собой, пусть полюбят друг друга, – и все будет хорошо.
Это недостижимо, но по крайности понятно, прекрасно и бесспорно. И без обмана. Когда предлагается прыгнуть выше своей головы, сразу видно, что тут нужны какие-то особые средства; а если нам подставляют «научные» лесенки, по которым будто бы можно долезть выше своей головы, – это обман, и лучше в эту сторону совсем не смотреть. Впрочем, такими словами и обмануть трудно.
Я думаю, г. Чернову в корне не под силу стройка идеологий, даже подновление обветшалых. Что ж, что жизнь требует идеологий? Найдутся на эту работу другие люди, с более широким нолем зрения. Усилия же г. Чернова – так и остаются «бегом на месте».
О «беллетристике» «Заветов» упоминать не буду; я уже говорил, какова она: это наш модерн, все тот же, хороший или дурной – равный себе повсюду. Примечательна в «Заветах» единственная вещь: роман Ропшина «То, чего не было». Но этот роман значителен и ценен сам по себе, без отношения к «Заветам»; о нем, когда он кончится, будет и речь особая, – без отношения к «Заветам».
Следовало бы, к моей беглой заметке о журналах толстых, прибавить несколько слов и о других, – о журналах-тетрадках, длительных и кратко-вечных, дурных и хороших. Как их сейчас много у нас! И типа самого разнообразного. Но если говорить о хороших – нескольких слов недостаточно; самую «хорошесть» их следует разбирать с особой точки зрения. Зато дурные дурны бесспорно, откуда ни взгляни.
Очень ярок в этом смысле журнал «Пробуждение». Даже стыдно, даже не верится, что он может существовать, иметь читателей. Кто они, эти несчастные люди? Наивные дикари? Если и дикари – все же люди, и знающие грамоту; за что же отравлять их периодически таким позорным ядом, пользуясь дикарским их состоянием?
«Литературно-художественный» журнал этот не то, что вне литературы и искусства, – он последовательно антилитературен, антихудожествен; это какая-то усмешка самого пошлого, маленького чертика над искусством. Рисунки – и выбор, и исполнение – таковы, что я с большей легкостью посоветую любителю собирать конфектные коробки от Абрикосова, нежели рассматривать картинки «Пробуждения». Литература бывала зачастую – перепечаткой «в пределах, дозволенных законом». Таким образом в «Пробуждение» мог попасть всякий писатель, ни в чем неповинный. Выдернут из тебя, что захотят, и сиди между выпуклых роз и голых девиц. Судя по объявлениям, редакторы «Пробуждения» уже не довольствуются аудиторий взрослых: они намерены издавать журнал для детей: «Жаворонок». Если печать «Пробуждения» будет лежать и на «Жаворонке», если он будет рассадником той же пошлости, (а вправе ли мы не бояться этого?), то последнее окажется горше первого. Взрослые дикари – куда ни шло; а на подготовление дикарей, на отравление детей – вряд ли можно будет смотреть с равнодушием.
Журнал «Пробуждение», повторяю, особенно ярок. Оттого я и остановился на нем. Есть и другие в том же стиле, но побледнев и потому поневиинее.
О хороших же тонких журнальчиках скажу как-нибудь при случае более обстоятельно.
О «Я» и «Что-то»*
Один из вечных, так называемых «проклятых» вопросов – разумеется, вопрос о личности. О личности и коллективе, о их взаимоотношении. Стремясь к таинственному синтезу, они постоянно сближаются, но сближение оканчивается ничем: или коллектив съедает личность и остается один, или, наоборот, личность уничтожает коллектив и тоже остается одна. Так мы вечно и хромаем на которую-нибудь ногу.
«Проклятость» проклятых вопросов в том, что от них никуда не уйдешь. Сидим ли мы в кабинет и глубокомысленно, упорно и бесплодно решаем их, смиренно ли живем день за днем, ни о чем не думая, кроме насущных дел и делишек, – вопросы тут, как тут. Солнце отражается в море, но не обходит и солдатскую пуговицу. Достоевский, газетный репортер, устроитель своей семьи, деревенской молочной кооперации или балканских дел в Лондоне – все они живут в мельчайших брызгах «проклятых вопросов», непрерывно их как-то решают, – ибо вся жизнь ими пропитана.
Наблюдая явления более общие, в любое время можно с ясностью заметить, куда качнулся маятник интересующего нас вопроса: в сторону личности или в сторону коллектива. Возьмем хотя бы только литературу (она достаточно отражает жизнь), хотя бы только русскую, хотя бы лишь последних десятилетий. Все оттенки и степени уклона именно к личности, – все формы индивидуализма, вся лестница самоутверждения – до той последней ступени, на которой единая личность уже съедает себя сама. Пусть мне не говорят, что искусство (раз я беру искусство) непременно и только индивидуально. Это старое возражение. Само по себе искусство лишь чаша – и разных цветов вино в нее наливают. «Чистое искусство», «искусство для искусства» – уже определение, и тут уже есть, действительно, склон к индивидуализму.
Наши «декаденты» были первыми сознательно явными утвердителями личности, сильно качнули маятник в одну сторону – и, по-видимому, были правы. Литература, опять верная своему долгу, верно отобразила уклон жизни. Тем прекраснее литература, чем чище ее зеркало.
Когда-то, давно, я отметил у декадентов этот резкий уклон к индивидуализму, к утверждению личности, как примата. Если же изобразить схематически ступени, которые привели нас от декадентства 90-х годов к характерному писателю-описателю последних дней, то будет приблизительно так: «Есть Я». – «Есть, главным образом, Я». – «Есть только Я». И, наконец (это уж последнее, не ступенька, а срыв, самосъедание личности), есть «Что-то».
Для конкретности можно взять, кого угодно, из наших современных художественных писателей. Они, быть может, и не проходили последовательных стадий индивидуализма, большинство прямо, с невинностью, попало на те последние ступеньки, где в наши дни находится литература. «Я» – уже едва чувствительно. Есть ли, нет ли – неизвестно, да и мало интересно. Верно, есть немножко: есть мои глаза, которыми вижу существующее «Что-то», и рука, которой описываю это видимое. И хорошо, отчетливо вижу, и хорошо, красиво описываю.