Школа второй ступени начинает мне не нравиться, она переполнена коростелями и курочками. Не успел я пустить, как уже Ромка стал, а из куста на него даже цыкало что-то: у коростелей (тут, кажется, была курочка с детьми) крик довольно зловещий, вроде как у хорьков (конечно, тихонько, но тон такой неприятный). Я отвел от одного, он другого нашел и по пути к нему спугнул бекасов.
По мере того как Ромка начинает дальше и дальше ловить носом по ветру запахи, становится труднее повертывать его свистком или окриком. Так он плыл в осоке и все завертывал носом к более далекому, шагах в пятидесяти – шестидесяти, кусту. Мне хотелось обыскивать правильно, и я его возвращал назад. Стремление его к далекому кусту я объяснял себе его наблюдением, что дичь находится не в открытом болоте, а все больше около кустиков. Мне, наконец, надоело его возвращать, и когда он не послушался окрика, вернул его на берег болота и вздул. И все-таки, даже после этой неприятности, он опять полез к далекому кусту, и я, чтобы не повторять порки и овладеть собой, так и быть, не стал ему препятствовать. А между тем чем ближе к кусту, тем больше стал он подбираться, больше, больше, и стал. Пришлось мне лезть за ним в топину.
Лез я лез, а он все стоял. И когда я добрался, я чувствовал себя перед ним виноватым и стал оглаживать его на стойке. Ужасно он любит, если его гладят на стойке. Мне кажется, он распустил бы слюни, если бы тут не вылетела утка, старая, а потом не замелькали в осоке крошечные малыши.
Вот и утка, – тоже, значит, и у них запоздание.
22 июля.
Утром покапало, намочило кусты. После обеда побрызгало еще посильней и нахмурилось.
Пастух с утра, в ожидании, пока не обсохнут кусты (самому мокро), выгнал скотину как раз на то самое место, где живут мои четыре бекаса. Посмотрим, не явятся ли после скотины новые.
Я успел слегка осмотреть болото до скота, но, к удивлению, первый раз за все время не нашел бекасов на своих местах. Около шести утра отправился на Остров и прошел его по тропе насквозь до болота Дядькино или «Вторые полосы». Между первой и второй просекой потащил меня Ромка очень сильно, я прицепил к ремешку веревку и, предполагая, что он тащит по тетеревам, стал плетью успокаивать его безумный ход врастяжку с криком. Между прочим, это упражнение в тихой подводке к тетеревам надо начать проделывать систематически и достигнуть того же, что достигнуто уже на болоте по бекасам. Я имею себе об идеальной собаке в лесу более ясное представление, чем в болоте. Собака в лесу должна искать, как Кента, – быстро, но на коротких кругах, в двадцати – тридцати шагах в диаметре, виться волчком. При встрече со следом собака должна серьезно его вынюхать, сделать осторожный круг, найти выход и вести чрезвычайно осторожно, переступая с лапы на лапу, вздрагивая даже, если треснет сучок.
При том, однако, собака должна быть напорна и нагонять бегущих тетеревей, а не делать беспрерывно стойки.
Все это явилось у Кенты само собой и вдруг: то носилась вроде Ромки как сумасшедшая, а то вдруг после серьезных охот на болоте пошла и по тетеревам.
Но все-таки нельзя рассчитывать на это «вдруг» у Ромки, а следует приучать. Вот почему я и наказываю его плетью.
Между тем вокруг нас стало почему-то светлее, я осмотрелся, и это оказалось вот почему: земля была покрыта кочками – подушками с голубой ягодой пьяникой. Между этими кочками росла веселая светло-зеленая осока и довольно редко друг от друга были расставлены молодые березы, вот потому и светло, что эти березки белые и внизу светло-зеленая рама осоки вокруг голубых кочек.
Идти было очень мягко. Было так тихо в этом очень пустынном уголке: ныл комар, и, верно, от такой тишины казалось, что где-то далеко в облаках пролетал аэроплан. Будь у меня вежливая собака, я мог бы подойти к птицам в упор, но Ромка совсем одурел от страсти, я хлопнул его плетью, и они услыхали. Их крик был не тот солнечный звук, который слышится нам издали, а как будто в старинной усадьбе или музейном каретном сарае повернули колесо дормеза, оси которого не смазывались со времени Екатерины Второй.