Из комнаты на террасу выходит Лермонтов. Он в белоснежной рубахе. Над дверью висит ветка винограда. Лист винограда задевает Лермонтова по лицу. Лермонтов останавливается, осторожно трогает лист рукой и рассматривает его.
Лермонтов. Весь в росе.
Голос Столыпина (за сценой). Миша, ты не спишь?
Лермонтов. Нет, Монго. Я еще не ложился.
Из сада на террасу входит Столыпин.
Столыпин. Все писал?
Лермонтов. Да. Какой-то бес поэзии вселился в меня. Он не дает мне отдыха. А ты что? Опять пришел браниться?
Столыпин. Миша, я тебя умоляю – уезжай в Железноводск, а я здесь улажу это дурацкое дело с Мартыновым.
Лермонтов. Ты все о том же. Да ничего не будет. Мы оба выстрелим в воздух, и все окончится бутылкой шампанского.
Столыпин. Дернула тебя нелегкая приехать в этот проклятый Пятигорск! Уж сидел бы лучше на Чеченской линии.
Лермонтов. Правда, Монго, здесь, на террасе, как будто внутри зажженной елки? (Показывает на разноцветные солнечные пятна.)
Столыпин. Уедешь ты или нет?
Лермонтов. Оставь меня, Монго. Если бы ты знал, какое время я переживаю, то не приставал бы ко мне со всяким вздором. Самое прекрасное в окружающем так трудно поймать словами. Но сейчас это неуловимое стало для меня таким ясным, что я с легкостью переношу его в слова.
Столыпин. Я не точно тебя понимаю, Миша.
Лермонтов (смеется). До сих пор у меня был один только настоящий друг – ты, Монго. А сейчас у меня появилось много друзей. Вот этот лист винограда – смотри! – каждый раз, когда я выхожу из комнаты, он задевает меня по лицу, и в этом прикосновении столько ласки и тихого напоминания о себе, что я улыбаюсь ему, как своему старому другу.
Столыпин (садится на перила террасы). Странные мысли приходят тебе в голову, Миша.
Лермонтов. По утрам я часто езжу в горы, Монго.
Столыпин. Я знаю.
Лермонтов. И порой мне кажется, когда я смотрю с поворота дороги на цепи гор и долины, что весь мир сделан из чистого и звонкого стекла. Я часами могу смотреть, как облака курятся над вершинами. Среди камней и цветов журчат родники. Ты пил когда-нибудь на рассвете родниковую воду? У нее привкус счастья, Монго. Ты не смейся. Так редко земля кажется мне праздником. Может быть, потому, что какая-то смутная и счастливая буря замыслов бушует во мне в последнее время. Иногда мне даже страшно, Монго.
Столыпин. Чего ты страшишься, Миша?
Лермонтов. Своей силы. Как будто мне приказали поймать на лету все капли дождя, услышать все неисчислимые звуки земли, узнать все движения человеческих сердец и передать все это в стихах и поэмах. Я устаю от бесчисленных находок и волнений. Да ты не поймешь этого, Монго.
Столыпин (с тоской). Миша, милый! Прошу тебя – уезжай.
Лермонтов. Временами я вижу огромные эпохи в жизни людей, в жизни России так ясно, как если бы я сам был их участником.
Голос Васильчикова (из сада). А вы все спорите. И днем и ночью? Можно на минуту?.
Лермонтов. Входи, Васильчиков.
Входит Васильчиков.
Здравствуй, мартышкин секундант!
Васильчиков. Здравствуй, Лермонтов. А я опять всю ночь не спал.
Столыпин. А что? Играли?
Васильчиков. Да. Играли. Я зашел сговориться. Почему бы нам после этой, – извините меня, друзья, за громкое выражение, – дуэли не устроить ужин с шампанским?
Лермонтов. Ну что ж. Я согласен.
Столыпин. Рано еще думать об ужине.
Васильчиков. Что ты чудишь, Столыпин? Я говорил с Мартыновым. Он выстрелит в воздух. А ты, Лермонтов?
Лермонтов (улыбаясь). Я, кроме как в воздух, ни во что не стреляю.
Васильчиков (Столыпину). Ну вот видишь. Ты нервничаешь, как старая дева. Ужин устроим, пожалуй, у меня.
Столыпин. Как хочешь. (Тихо.) Ты обещал привезти доктора на место дуэли.
Васильчиков. Зачем еще эта комедия? К чему посвящать в этот вздор постороннего человека?
Столыпин (настойчиво). Ты обещал, Васильчиков.
Васильчиков. Ну и беспокойный же ты секундант, Столыпин.