Раевский (матросу). Ну, как лорд Байрон? Не потерял былую красоту? Любопытно, о чем вы беседовали?
Матрос. Поговорить нам не пришлось… Раевский. Это прискорбно. Особенно для Байрона.
Матрос (Раевскому). А вы бы погодили насмешничать. Я человек простой. И ежели, скажем, выгнали меня с корабля за драку со шкипером и руки у меня канатами стерты, так я все равно могу понимать, какой человек был Байрон.
Туманский. Почему был? Он есть.
Матрос (ударяет кулаком по столу, он слегка пьян). А потому, что был! Вы слушайте как следует! Отстаивались мы в Миссолонги. Тоска такая – завоешь! Сошел я на берег. Думаю, хоть мастики хлебну, согреюсь в таверне. Только выскочил я из шлюпки на берег, как сорвался дождь! С неба хлещет, будто потоп. Рядом церковь. Я – в нее, чтобы укрыться. Вхожу. Свечи горят, и полная церковь греческих солдат. А посреди церкви стоит на помосте дощатый гроб, закрытый черным плащом. На крышке – зеленые ветки и шпага. Тонкая такая шпага, с золотой рукояткой. Я, конечно, спрашиваю солдат: «Кого вы хороните?» Говорят: «Лорда Байрона».
Туманский. Когда он умер? От чего?
Матрос. Да недавно. В апреле. От тамошней горячки скончался.
Раевский. Бред! Делириум! (Пушкину.) Охота тебе верить пьяным россказням!
Матрос (Раевскому). Значит, не верите? Выходит, что я наврал? (Встает.) Эх ты, костлявый!.. Да я таких одним щелчком сшибаю с палубы!
Раевский. Потише, любезный!
Матрос (хватает Раевского за фалды сюртука и сильно его встряхивает. Говорит Пушкину). С кем связались! (Плюет.) Спасибо за угощение. (Уходит.)
Раевский (вскакивает, хватает железную трость Пушкина). Грязный хам!
Туманский отбирает у Раевского трость и усаживает его за столик.
Шкипер (оборачивается к Пушкину). Этот матрос врет!
Пушкин (радостно). Да?
Раевский. Как ты мог поверить первому проходимцу!
Шкипер. Си, синьор. Он врет всегда. Семпре! Но сейчас, должно быть, первый раз в жизни он сказал правду. Лорд Байрон умер. Гроб с его телом перенесли на бриг «Флориду» и отправили в Англию. Когда «Флорида» отошла в море, с берега дали тридцать семь пушечных выстрелов.
Пушкин. Ему было тридцать семь лет…
Шкипер. Да. Как это по-русски… Нивола… тучи в тот день упали низко (показывает), цеплялись за мачты. И огонь пушек освещал, как фонари… коме лантерна… наши паруса. Матрос – итальянец. Сэ вэро!
Молчание.
Пушкин (говорит как бы про себя). Вот жизнь, подчиненная единому порыву… единой страсти. Он умер за свободу. В этом есть величие и сила духа.
Раевский. А мы здесь воюем с графом Воронцовым.
Пушкин. Ну что ж! Он стоит того! Кто он такой? Придворный хам, покрытый густым английским лаком. Он предпочитает любого лондонского шалопая всем русским. В том числе и мне.
Раевский. Не кричи, Саша!
Пушкин. А ты меня не береги. Уж больно меня охраняют любезные друзья. Добереглись до того, что хотят отстранить от самого достойного, чем живут лучшие люди России. Я знаю все!
Раевский. О чем ты говоришь?
Пушкин (наклоняется к Раевскому). О тайном обществе. Оно ведь существует?
Раевский. Никакого общества нет!
Туманский (хватает Пушкина за руку). Замолчите! Безумный человек! Вас надо беречь. Всеми силами. Вы – солнце нашей поэзии.
Пушкин. Что поэзия? Слова! А эти руки хотят держать оружие…
Туманский. Нельзя так клеветать на себя. Ваши стихи разят, как пули. И поют, как арфа! И шумят, как морская волна!
Раевский откровенно смеется.
Пушкин. Это немного выспренно сказано, Василий Иванович. Но все равно спасибо!
Туманский. В историк России вы сыграете большую роль, чем Байрон в истории Греции. Несравнимо большую. Помяните мои слова!.
Порыв ветра с моря подымает скатерть, треплет волосы.
Пушкин. Как свежо!
К веранде подходит нищий с гитарой. Берет на гитаре аккорд.
Туманский. Что-то знакомое, Александр Сергеевич.
Нищий (поет)