— Знаете, что я скажу и что я давно, еще там, в «Эрмитаже», хотел сказать, но по своей подлой застенчивости не решался… Но теперь решился… и знаю, что вы поймете и не обидитесь… Верно, и вы то же чувствуете, что и я… Обязательно…
Заречный, казалось, не слыхал.
— Слышите, Николай Сергеич…
— Ну? Приехали, что ли?
— И не думали…
— Так в чем дело, а?
— А в том дело, Николай Сергеич, что все мы, собственно говоря, свиньи!..
— Какие свиньи? — переспросил Заречный, слегка выдвигая лицо из воротника.
— Самые настоящие…
— Это кто?
— Мы… профессора.
— То есть, что вы хотите этим сказать, Дмитрий Иваныч?
— А то, что сказал, Николай Сергеич… Конечно, ваша речь превосходная, Николай Сергеич… Талант… Я понимаю: лучше делать возможное, чем ничего не делать. Теория компромисса… Тоже учение. Но где границы? А мы так уж все границы, кажется, переехали… Ну, я и говорю себе, что я свинья, но остаюсь, потому что… Вы знаете, Николай Сергеич… Матушка и три сестры у меня на руках… Но это не мешает мне сознавать, что я такое… Да что это вы так вытаращили на меня глаза? Понимаю. Удивлены, что безгласный Сбруев и вдруг заговорил. Я пьян, милый человек, потому и позволяю себе эту роскошь. Теперь я самому Найденову скажу, что он подлец, а завтра не скажу. Не осмелюсь. Теория компромисса и собственное свинство… Три тысячи… мать, сестры. Ни на что не способен, кроме научного корпенья… А вы… талант, Николай Сергеич. Блеск ослепительный!
Несмотря на то что и Заречный был пьян, он действительно глядел на Сбруева с большим изумлением, пораженный тем, что Дмитрий Иванович, всегда молчаливый, застенчивый и даже робкий, не выражавший никогда своих мнений и не высказывавшийся, казавшийся узким специалистом, занятым лишь одной наукой, в которой был знатоком, и ни с кем не сближавшийся, но пользовавшийся общим уважением, как несомненно порядочный человек, — что этот молчальник Дмитрий Иванович вдруг заговорил, и притом с такою неожиданной решительностью.
В опьяненном мозгу Заречного на мгновение блеснуло сознание, что Сбруев прав. Он хотел было немедленно обнять Дмитрия Ивановича и крикнуть на всю улицу, что и он, Николай Сергеевич, такой талантливый и безукоризненный человек, тоже свинья и морочит людей своими речами. Но в то же мгновение в голове его явилось воспоминание о Рите, неразрывно связанное с Невзгодиным и Найденовым и с впечатлением какой-то большой обиды, и ему вдруг представилось, что Дмитрий Иванович имеет намерение его оскорбить и унизить, что он именно его, Николая Сергеевича, назвал свиньей и знает, что Рита его не любит. Знает и радуется чужому несчастью.
И с быстротою перемены впечатлений, свойственной захмелевшим людям, Николай Сергеевич стал мрачен и дрогнувшим от обиды, пьяным голосом воскликнул:
— Et tu, Brutus?..[22] И вы, Дмитрий Иванович, заодно с ними?.. Не ожидал этого от вас, именно от вас… За что? Разве я свинья? Разве я, Дмитрий Иваныч, не высоко держу в руках светоч знания!.. Разве я хожу на совет нечестивых… И вы не хотите понять меня, как эта непреклонная женщина, и оскорбить, нанести рану вместе с врагами… Вы, значит, мой враг?..
— Что вы, голубчик, Николай Сергеич!.. Разве я хотел оскорбить! Разве я враг вам? Клянусь, не думал… Я знаю, что вы талант… вы, одним словом, выдающийся общественный деятель.
— Талант?! А вы хотите его унизить! — не слушал Заречный, чувствуя себя несправедливо обиженным и жалея себя. — Вы думаете, как и эта гордая женщина, что я лицемер? Вы хотите, чтоб я был героем? Но если я не герой и не могу быть героем… Должен я выходить в отставку? Не должен и не могу. Не могу и не выйду. Не выйду и не сделаюсь таким, как Найденов… А Невзгодина я убью! Вы понимаете ли, Дмитрий Иваныч, убью! — мрачно прибавил Заречный.
Но Дмитрий Иваныч ничего не понимал и порывисто восклицал:
— Какие враги? Какая женщина? Кого убить? Милый Николай Сергеич, успокойтесь. Кто смеет сравнивать вас с Найденовым? Что вы говорите, Николай Сергеич!
— Я помню, что говорю… Я пьян, но помню. А говорю, что не ждал, что вы обидите человека, который и без того обижен… Все меня поздравляли… Овации… А эти люди…
— Я — обидеть? По какому праву и такого человека?! Вы меня не поняли, Николай Сергеич!
— Отлично понял, откуда все это идет… Слушайте, Дмитрий Иваныч! Любили ли вы когда-нибудь женщину?
— Зачем вам знать?
— Необходимо.
Сбруев молчал.
— Вы что ж не отвечаете? Я не стою ответа? Вы опять хотите оскорбить меня?
— Николай Сергеич… Как вам не стыдно так думать?
— Так ответьте: любили ли вы женщину безумно, ревниво?
— Ну, положим, любил! — робко пролепетал Дмитрий Иванович.
— А она вас любила?
— То-то, нет! — уныло протянул Дмитрий Иванович, улыбаясь своей грустно-иронической улыбкой.
— Но замуж за вас пошла бы?
— Пожалуй, пошла бы…
— А вы на ней не женились?
— Разумеется…
— И даже «разумеется»?.. — усмехнулся пьяной улыбкой Заречный. — А почему же не женились?
— Вот тоже вопрос!.. До такого свинства я еще не дошел! — ответил Сбруев и, в свою очередь, засмеялся.
— А я, Дмитрий Иваныч, дошел и женился… Оттого я и пьян… оттого я и несчастный человек!
— Из-за женщины?! Не верю… Вы такой общественный человек и из-за женщины?! Не поверю!
Извозчик в это время повернул в один из переулков, пересекающих Пречистенку, и, обращаясь к Заречному, спросил:
— К какому дому везти, ваше здоровье?
Этот вопрос прервал разговор пьяных профессоров.
Заречный и Сбруев внимательно взглядывали в полутьму переулка, где изредка мигали фонари.
— Дмитрий Иваныч!.. Где мой дом? Где дом, который был когда-то желанным, а теперь…
Он внезапно оборвал речь и показал рукой на маленький особнячок.
— Сюда! — крикнул Сбруев…
Он помог Николаю Сергеевичу вылезти из саней и подвел его к крыльцу.
— Звонить?
— Тише только… Рита спит… Она не должна знать, что я так… пьян.
Пока пришла Катя отворить подъезд, оба профессора уже целовались, уверяя друг друга в искреннем уважении.
Это примирение, вероятно, и заставило Сбруева крикнуть, когда он сел в сани, чтоб ехать домой:
— А все-таки мы свиньи! До свидания, Николай Сергеич!
Но Заречный, кажется, не слыхал этих слов и, войдя, пошатываясь, в переднюю, забыл решительно обо всем, что произошло и с кем он приехал. Он теперь сознавал только одно: что он очень пьян, и думал, как бы показать горничной, что он совсем не пьян.
И он старался ступать твердо и прямо, нарочно замедляя шаги. Чуть было не ударившись о вешалку, он с самым серьезным видом посмотрел на пол, словно бы ища предмета, о который он споткнулся. Хотя шубу с него всегда снимала Катя, теперь он просил ее не беспокоиться: он снимет сам. Но процедура эта происходила так долго, что горничная помогла ему. При ее же помощи попал он наконец в кабинет и, охваченный теплом и чувствуя, что кружится голова, не без труда проговорил, напрасно силясь не заплетать языком:
— Спасибо, Катя… Больше ничего… Я сам все, что надо… и свечку… Отличный был юбилей… Ддда… Отличный… Меня не будить…
Катя между тем зажгла свечку, помогла Николаю Сергеевичу стащить с себя фрак и хотела было снять с Заречного ботинки, но он сердито замахал рукой, и она вышла, пожалев Николая Сергеевича, который, по ее мнению, должен был напиться не иначе как «через жену».
«Прежде с ним этого не бывало!» — подумала она.
Проснувшись, Николай Сергеевич устыдился.
Он лежал на постели нераздетый и в ботинках. У него болела голова, и вообще ему чувствовалось нехорошо. Он старался и решительно не мог припомнить, в каком виде и когда он вернулся домой, но легко сообразил, что вид, по всей вероятности, был непривлекательный.
«Неужели Рита видела?» — с ужасом подумал Заречный.
Он хорошо знал, с какою брезгливостью относится она к пьяным.
Такого срама с ним давно не было. Правда, случалось — и то редко, — что он возвращался домой навеселе, и Рита всегда спала в такое время… Но чтобы напиться… какой срам!