— Сдурел ты, что ли?..
— Помрачение форменное, Аграфена Ивановна. Первый раз в жизни почувствовал, что значит, когда обожаешь всеми нервами своего существования по гроб жизни. Дозвольте встречаться, а не то в отчаянности я могу решить себя жизни…
— Что ты? Что ты? — испуганно проговорила матроска, останавливаясь и с участием взглядывая на писарька, лицо которого в эту минуту имело самое трагическое выражение. — Как тебя звать-то? — прибавила она.
— Василием! — мрачно проговорил писарь.
— Опомнись, Василий! Не говори таких слов. Грех, большой грех!
— Вовсе я в беспамятстве от чрезмерной любви к вам, Аграфена Ивановна.
— Глупый! Разве можно любить чужих жен? Я — в законе. А ты заведи свою, да и люби… Мало ли девушек в Кронштадте.
Васька горько усмехнулся.
— Эх, Аграфена Ивановна! Может, и много их, да вы-то одни!
— Отвяжись… Не болтай… Иди, иди прочь!.. Люди увидят.
И матроска, вся взволнованная, пошла, ускоряя шаги.
— Так это последнее ваше слово, Аграфена Ивановна?
— Да чего ты от меня хочешь?
— Видеть вас, только видеть и знать, что вы не сердитесь на несчастнейшего человека!
— Да как я могу запретить дураку смотреть на себя?.. Пяль глаза, коли тебе охота… Только смотри, около дома не ходи!..
— Чувствительно благодарен вам и за то… Пречувствительно. Вы, можно сказать, вернули меня к жизни.
И с этими словами Васька взял руку Аграфены и крепко-крепко пожал ее.
— Сегодняшний день — для меня незабвенный! — прибавил он и шепнул: — Прощай, любовь моя!.. Прощай, андел души моей!
И, приподняв фуражку, обогнал матроску и еще долго оглядывался, словно бы не мог от нее оторваться.
— Глупый! — шепнула матроска.
На душе у нее была радость. Эта любовь невольно находила отклик, и она вдруг почувствовала, что писарек ей необыкновенно мил и дорог.
Молодая, впервые загоревшаяся страсть охватила молодую женщину, пробудив в ней дремавшие инстинкты. Напрасно боролась она с ней. Напрасно прибегала к заступничеству пресвятой владычицы и Николе-угоднику. Ни горячие молитвы, ни слезы, ни усердные поклоны, ни воспоминания о добром, хорошем Григорье не помогали теперь. Этот красивый писарек овладел всеми ее думами. Бессонные летние ночи были полны грез о нем. И каких грешных грез!.. И она отдавалась им в какой-то истоме, отдавалась, радостная и трепещущая, горячим поцелуям и наутро, со стыдом вспоминая о грешных снах, снова молилась.
Выходя на улицу, она теперь тщательнее заботилась о своем туалете и старалась одеться к лицу. Встреч она ждала с нетерпением, и сердце ее сильнее билось, когда писарек появлялся на дороге. И ей было грустно, когда он ее не встречал.
Но она старалась не показывать вида, что он ей так люб, и таила про себя свою любовь. По-прежнему она была серьезна и даже сурова при встречах и не допускала никакой короткости.
«Услеживая» матроску, Васька дарил ее пронзительными взглядами и при удобном случае отпускал ей чувствительные комплименты и говорил о своей любви.
— Не бреши… Не годится мне слушать! — сурово останавливала его матроска.
Но Васька видел, как краснела она от удовольствия, и решил, что пора действовать более энергично.
И вот однажды днем, часу во втором, когда квартирная хозяйка Груни сидела у своего ларька на рынке и почти все обитатели переулка дремали после обеда, Васька осторожно вошел во двор и тихо отворил двери комнаты.
После утра, проведенного в стирке, Груня тоже прилегла, но сна не было. Мысли ее были заняты писарьком. Сегодня на рынке она не видала его. Отчего это он не пришел?
— Кто там?.. Это ты, Ивановна? — окликнула Груня, заслышав шаги в комнате.
Ответа не было.
Тогда она вскочила с постели и, наскоро застегивая раскрытый воротник платья, вышла за полог.
Краска залила ей лицо при виде писарька, о котором она только что думала.
— Ты зачем? Нешто тебя звали? — сурово проговорила Аграфена, стараясь принять строгий вид и в то же время оправляя свои сбившиеся волосы.
— Простите мое дерзновение, Аграфена Ивановна, — робко проговорил, почтительно кланяясь, Васька, — я на один секунд… Шел мимо — уморился от жары и осмелился зайтить… Попрошу, мол, напиться… И как же хорошо здесь у вас, Аграфена Ивановна!.. Точно в раю небесном! — прибавил Васька, озирая опрятную, чистую комнату.
Стараясь скрыть охватившее ее волнение, при виде этого нежданного, но желанного гостя, матроска торопливо прошла своими маленькими босыми ногами за двери и, вернувшись оттуда с ковшиком, протянула его писарьку и сердито сказала:
— На, пей и проваливай!
Пальцы их встретились. Васька будто нечаянно придержал руку Груни в своей руке, когда брал ковшик.
— Бери, что ли, коли пить зашел! — смущенно промолвила Груня, отдергивая руку.
— Чувствительнейше благодарен, Аграфена Ивановна, что дозволили утолить жажду, — позвольте пожать вашу белую ручку…
И, не дожидаясь ее согласия, он крепко пожал ей руку.
— А ковшик я сам отнесу на место.
Он вышел за двери и, возвращаясь, незаметно запер их на крючок.
— Ты зачем же вернулся? Напился и уходи с богом! — взволнованно произнесла Груня, увидав снова писарька.
— Дозвольте присесть хучь на минутку, Аграфена Ивановна. Ужасти как устал… Такая, можно сказать, угнетательная жара! — продолжал раскрасневшийся писаренок, лаская Груню загоревшимся взором. — А тут у вас такая прохлада.
— Отдыхай где-нибудь в другом месте…
— Одну минуточку…
— Уходи… уходи!.. Что люди скажут, увидавши, что ты здесь…
— И никто не увидит… Хозяйка ваша на рынке… Народ спит… А вы все: «люди»! Эх, Аграфена Ивановна! Вам, видно, нисколько не жаль человека?..
— Чего тебя жалеть-то?
— За мою такую несчастную любовь нельзя даже и секунд один побыть у вас… поглядеть на ваши чудные глазки, на ваши сахарные уста. За один поцелуй умер бы сейчас на месте, вот что… А вы столь жестоки, Аграфена Ивановна! Положим, я вам вовсе ненавистен, я это довольно даже хорошо понимаю, но неужели ненавистность так велика, что нельзя и минутки посидеть?..
Он говорил тихим, вкрадчивым голосом, не спуская с нее глаз, полных мольбы и страсти.
И красивое лицо Груни алеет все более и более. Высокая грудь тревожнее дышит из-под тонкой ткани ситца. Глаза ее уже не строго, а смущенно и испуганно смотрят на писаренка и светятся лаской.
— Глупый! С чего ты взял, что ненавистен? — как-то помимо воли ее вырвались эти слова. — Но ты уходи, слышишь, уходи!
Но Васька шел к ней.
— Уходи, говорят! — в страхе прошептала Груня, отступая назад и чувствуя, как трепещет ее сердце.
— Груня… Ненаглядная!.. Помру без тебя!
— Уходи, уходи!
В голосе ее звучала уже не угроза, а мольба.
— Ты гонишь, жестокая! А я должен страдать… Груня… Груня! — говорил он прерывающимся голосом.
И, весь охваченный страстью, он уже был около матроски…
— Голубка моя… Радость жизни!..
— Уйди… Уйди! — повторяла она.
Но вместо того чтоб оттолкнуть его, она вдруг порывисто и страстно обвила его шею и крепко прильнула к устам писаренка.
Слезы лились из ее глаз, и она, забыв все на свете, шептала:
— Вася… Голубчик!.. Желанный ты мой…
Месяц пролетел для Груни словно бы в каком-то счастливом сне.
Эта первая настоящая любовь совсем захватила молодую женщину, и она беззаветно отдалась ей со всею силою своей страстной натуры. Она безумно привязалась к Ваське, который в ее ослепленных глазах был и красавцем, и умным, и добрым. Это было какое-то обожание впервые влюбленной женщины, рабское поклонение кумиру. Он казался ей высшим существом и все в нем необыкновенно милым.
Богобоязненная и сдержанная прежде, она теперь словно бы хотела себя вознаградить за прежнюю жизнь без любви. Она, казалось, забыла и о грехе и о муже, ни о чем не думая, ничего не пугаясь, — один Вася был для нее источником жизни и радости. Они виделись часто: позднею ночью тихо стучал он в окно, и Груня отворяла его, впуская писарька.