Вот почему так трудно выколупывать из скорлупы домоседок, – вечно опаздывают, вечно прогулы.
Мотает в несущейся по ветру соломе головой потная лошадь, прыгает за ней тяжелый ребристый каменный каток по хлебу. Торопливо погоняют белые платочки. Другие сгребают мякину, зерно, отвозят и подвозят все новые горы немолоченого хлеба.
И, странно поражая глаз, синея, бегают в дыму несущейся пыли васильки. Все в одинаковых синих платьицах, весело таскают солому обнаженными золотистыми от загара ручонками за своей руководительницей. Она торопливо сгребает солому граблями. Жизнерадостное лицо, живые, смеющиеся глаза и ловкие трудовые руки. Своя же колхозница. На курсах две недели была. Да что две недели! Так бы хотелось поучиться! Экскурсия детского сада.
Фомихинский колхоз. Молодой, с почти юношеским лицом председатель (кончил комвуз, деловой, чрезвычайно простые товарищеские отношения с колхозниками) после объезда гумен (молотьба) говорит:
– Да как вам сказать! Ну, разумеется, со специалистами туго у нас. Вот, говорите вы, подсчет трудодней в колхозах никуда. А вот наши учетчики… Надо же десятичные дроби знать, а они про них не слыхали, что на свете существует такое. Надо ему, примерно, так: скажем, трудодень оценен в восемь арб, которые нужно погрузить в день. Скажем, колхозник погрузил тридцать три арбы. Сколько у него трудодней? Надо 33 разделить на 8. Учетчик кинется, а оно не делится. Так он просто откинет, единицу, а 32 делится, он так и записывает с потерей для колхозника. В других случаях прибавит единицу или две, чтобы делилось, тогда колхоз в убытке. Но надо сказать, есть такие мастера: сам полуграмотный, еле пишет, а какую-то свою арифметику изобрел и высчитывает совершенно правильно, а как высчитывает, и не поймешь. Да и другие специалисты – свои же колхозники. Что же они, побыли на курсах две недели, малограмотные, а дело ведут. Конечно, прорехи, ошибки, но все-таки пашем, сеем, молотим. Вон полевод наш, – работает, и неплохо. А в работе руку еще больше набивает. А и то сказать, ведь с малолетства – хлеборобы, крестьяне же сами. А тут приедет агроном, у него жадно берут знания. Ведь все молодежь, она гибкая, – стариков нет, даже средний возраст – как исключение. Вот так сам колхоз из себя и родит кадры. Ну, трудно, слов нет. Особенно трудно с техническим персоналом к машинам. Что он за две недели на курсах приобретет для трактора, или для двигателя, или для молотилки? Простой из-за этого, поломки, худой ремонт, всякие задержки.
Степь желтеет щетиной.
– Ну, поедемте на наш птичник.
– Это что?
– Да задание нашему колхозу – куроводство. Потому самое место курей водить. Сейчас у нас тысяча пятьсот курей и цыплят. А должны иметь десять тысяч. А как добьем до пятнадцати тысяч, у нас устроят птичью станцию.
– Да-а, штука немалая! А где же птичник?
Я лазаю глазами по степи. Глядь, паршивый сараишко. Скособочился весь. А по степи разбросаны крохотные – полой накроешь, и не выше колена – камышовые навесики. По желто-колкому жнивью ходят и поклевывают облезлые куры, и за тремя квохчущими наседками – тремя – огромными, в несколько сот, толпами бегают голопузые цыплята.
Что за чудеса! Никогда не видал, чтобы наседка по стольку цыплят выводила.
– Дед, да как же это?
– Хху-у, две гусыни высиживали, квочек-то у нас не хватает.
Ну, и де-ед! Ежели сложить меня и мою бригаду, так только полдеда выйдет. В плечах – во, грудь – жернов. Сивая щетина непролазно облегла громадное лицо. Кудлатая сивая голова. Профессор, да и только!..
– Как это гусыни?!
– Ху-у, ды как! Думаешь, из чего все взялось? Курей-то у колхоза нету, надо набирать. Вот по дворам и стали ходить – иде купим, иде у кулака али у кратника сгребем. Таким манером и гусынь набрали. Таким же манером и яиц, чисто напобира-лись. Ей-ей. Да чево там, смотреть не на что, и сотни птицы не набрали. А квочки-то – только три, вот тут и рассядься на двести яиц кажная, хоть раздерись. Ну, мы гусынь на куриные яйца посадили – зад-то у нее широкий, сколько яиц покроет. Ды два раза за лето.
Мы было пошли навесики посмотреть, да дед загремел:
– Да это што же такое! Эва простор какой, а они разбегутся по всея степе, – видал, сколь их округ кажной квочки. За кузнецами все гоняются, зерно-то клевать не умеют, не у кого учиться: одна квочка двести цыплят не научит, иде ей, – а тут, гля, коршун. Ну, тут бегешь что есть духу: га! га! га! – аж горло все порвешь, а цыплята все под навесики, там коршун не возьмет. Ну, отгонишь.
И вдруг загрохотал старина:
– Да что, у меня собачьи ноги, што ль! Ды бегаешь, ды гудешь на коршуней ды на ястребов, а рубаха вона вся истлела, другой год с плеч не спущаю. А портки хорошо сзаду разлезлись, а кабы спереду! Ды это беги в буерак ды хоронись от баб, покеда ночь не накроет, – срамота.
– Отчего у. вас цыплята и куры облезлые?
– Ды голопузые все. Зори-то холодные, цыплята все к наседке, лезут под нее, друг дружку топчут, – гам такой, колдоворот. Ведь сотни под одну лезут. Ну, придешь, дохлые валяются, – позадавят друг дружку.
Он поднял цыпленка – головка у него бессильно свесилась.
. . . . . . . . . .
Закурилась пыль. Подкатил блестящий автомобиль.
Вышел старый Колдун с далеко загнувшимся желтым клыком, с злой бородой. За ним вывалилась толстая Ведьма. Выскочил Поганка с обломанным хвостиком, с облезлыми рожками, поводя торопливо подвижными брехливыми ноздрями. Воззрились на профессора с собачьими ногами. А он, как на грех, повернись к ним спиной, – потянулся за дохлым цыпленком, и огромный зад вывалился в громадную прореху.
Колдун, Ведьма и Поганка ухватились за животы и покатились.
– Ха-ха-ха!.. Азиатский социализм!..
Колдун, прожевывая завязшую бороду, истошно завизжал:
– Разве мы не говорили: Россия не доросла еще. Только западноевропейские развитые формы беззлобно перейдут в социалистические, и «через двести лет небо будет в алмазах». Обращаюсь не к вам, азиатам, а к европейскому пролетариату, к той его части, которая еще не успела разложиться… гляньте…
Вырвавшаяся клубом пена стала стекать по желтому зубу.
Ведьма добавила:
– На Западе птицеводство – это целая наука: лаборатории, институты, профессура, чистота, колоссальные здания… а тут… с собачьими ногами… зад-то, зад один чего стоит!
Поганка юлил и заглядывал Колдуну в глаза.
Каутский, Дан и Абрамович сели, и автомобиль как провалился, только серая пыль затхло покурилась…
Профессор загрохотал:
. . . . . . . . . .
– Дохнут, сказываешь, дохнут? А ты, паря, гля…
Мы глянули. Далеко в синеве левадных верб, в конце хутора, надрываясь, худые, как скелеты, лошади везли бревна и сваливали на расчищенном месте.
Председатель сказал:
– Птичник там строим. Лес-то есть – вербы в левадах режем. А вот с гвоздями плохо – ни гвоздя. Нечем.
– Ну, как же вы? Приостановится постройка?
Он слегка прикусил кончик мизинца зубами, подумал, не торопясь сказал:
– Зачем приостановится? Уж кончаем. Плотники сверлят дырочки и гонят деревянные гвозди, к сроку поставим. А за гвоздями охотимся… – и засмеялся.
По всем хуторам ходят с клещами колхозники и всюду, зорко присматриваясь, как старые зубы, дергают из потолка, из стен, из заборов гвозди.
К сроку поставят. И мало того что поставят, – да будет десять тысяч кур. А через полтора-два года – и все пятнадцать тысяч. И тогда устроят у них птичью станцию, лаборатории, и будет она руководить целым районом. А возможности для птицеводства колоссальные.
«Ничего, старина, ничего. Не смущайся, что зад вываливается».
В Большинском колхозе мы спрашиваем:
– Много у вас единоличников?
– Из четырехсот дворов – двадцать восемь.
– Кулаки? Середняки?
– То-то что беднота. Один, что ли, середняк.
На Горбатовском: