– До партии, – сказал неожиданно тонким голосом длинный, все такой же, с проглоченным аршином.
– Да в чем дело?
Хотел сказать «не пойму», да прикусил язык.
Тогда все загалдели:
– Счета надо совершить.
– Как, кому, сколько пределится.
– Чтоб по-справедливому.
– Соответственно.
Секретарь свел брови, но веселый хохол лишал его строгого вида.
«Черт их знает, о чем они…»
Откашлялся. Больше всего боялся, как бы в лужу не сесть. С мужиками – разве их поймешь! У них – свое. Ежели б у себя, в типографии, там бы навел порядок, а тут, – черт их знает: деревня – как лес.
И, чтоб выиграть время, опять откашлялся и сказал строго (а хохол веселый):
– Ну, да это понятно. Ну, так дайте данные для подсчету. Да говорите по одному, а то как на базаре.
«Управдела, что ли, позвать?» Протянул руку, чтобы постучать, да опять отвел: мужики – хитрый народ, догадаются, что не умеет разобраться.
– Ну?
Тут приподнялся со стула и, переломившись в пояснице, как будто его тянуло к земле, шагнул коленями врозь к красному сукну стариковатый, со слезящимися глазами, а нос мучной, белый.
– Во-во, это самое. Потому, скажем, у энтого плуг двухлемешный, а у энтого – пара быков, а у энтого – семена добрые, а энтот – работников привел, сыновья у него.
Его повалил галдеж.
– Чево работников, – сами все работаем.
– Как нечем взяться, голыми руками, на кой ляд работники!
– Ежели плугу нету али тяговой силы, цаловаться, што ли, с работниками?
Секретарь откашлялся:
– Ну?
– Вот это самое… – начал белоносый, все так же согнутый в пояснице и колени врозь.
Да длинный, глядя перед собой гусиной шеей, покрыл его просительно тонким голосом:
– Ведь для кого стараемся, – для трудящих. Неграмотные мы. Оттого и горе. Никак не могем развязаться. Сутолка через это самое. Друг дружку за грудки. Главное, неграмотные.
«Тьфу, дьяволы!..» – и мысленно припечатал крепким словом, пот пробил. Откашлялся, вслух сказал наугад:
– Много хлеба собрали?
И как будто сослепу попал в нужное место: вдруг все заговорили, загалдели, даже приподнялись со стульев.
– Все сдали, подчистую все. И хлебозаготовки, и по мясу, и молочные, и куриные, – все, все как есть.
– Во-во, хфитки, во! – торопливо заговорил со сломанной поясницей, стоя коленями врозь. – Во!
А гусиная шея протянул квитанции.
Кряжистый, с лицом как мясо, заговорил:
– Через чево самое? Через то самое: у ево, скажем, – показал на сломанную поясницу, – двухлемешный плуг, а ево, – показал на гусиную шею все так же неподвижно смотревшего перед собой, – пара быков да лошадь, опять же сеялки.
– Чево брешешь! – тонко отозвался гусиная шея.
– …вот ты и рассуди: скольки хлеба приходится на две бычиные пары, да на лошадь, да на сеялку, а мне плуг, а вон ему…
И опять загалдели:
– Расчету произвесть не могем. Не могем произвесть расчету.
Секретарь крякнул:
– Да вы помогаете, что ль, друг другу?
Взорвало галдежом:
– Ды вмистях сеем. Совокупили усю землю ды засеяли.
– А межи куда же?
– Ху-у, да одним кусом вся земля. Вот двенадцать нас хозяв усю землю сдвинули вмистях и скрозь запахали. Волчий Кут, може, слыхал? Как вы-дешь на взгорье, чернеет пахота скрозь, аж глазом не окинешь. Палестина! Это – самая наша.
У секретаря округлились глаза, и хохол, как будто у него тоже были глаза, торчком изумленно глядел.
– Так у вас коммуна?
В комнате заметался испуг.
– Што ты, што ты, што ты! Окстись!
– Ну, а хлеб как?
– А хлеб делим. Как сымем, так и делим.
– Вот тут-то у нас и неуправка, – подал гусиная шея, – расчетом не сдюжаем. Скажем, ему на плуг, а энтому на лошадь, а энтому на быков, а…
– А тебе, скажем, на сеялку ды на молотилку.
– Не бреши! – обиделся гусиная. – Вот и не произведем расчету. У энтова плуг перетягает, у энтова быки, у энтова лошадь, – никак не призначим: от энтова разор хозяйству.
Секретарь глубоко передохнул. Если б кто съездил сзади дубиной, не так бы зазвенело в ушах, как сейчас.
«Эх ты, мама постная, – проморгали! Надо сейчас же на бюро…»
И, чтоб успокоиться, покатал между пальцами и зажег папироску.
– Кто ж вас надоумил?
– Нужда.
– Слышь ты, – заговорил сломанная поясница, стоя на раскоряченных коленях, – лошадей подобрала германская да гражданская. Быков фронты поели, – скольки разов прошли через нас.
– Хронт – прожорливая брюха.
– …вот мы и соединились.
– Нда-а! – протянул секретарь.
На бюро секретарь говорил запальчиво, и хохол, весело поглядывая на всех, покачивался:
– Проморгали, ребята. Нельзя на мужика смотреть только как на собственника. Он те еще десять очков вперед даст как общественник. Видел, землю в общий котел склал, да сам. Это, товарищи, не фунт изюму.
Их сидело пятеро, и краснел стол. И у всех лица с желтинкой, худые, У одного глаз кругло заклеен черным.
Ближе всех к секретарю – немного постарше его, тоже чуть-чуть усики, нахмуренный.
Сентябрь, еще не начавший золотиться, глядел в окна, сентябрь двадцать девятого года. Паутина, искрясь, плавала на солнце.
А четверо – каждый по-своему. Артамонов – маленький, с белыми мышиными усиками и тридцатилетний золотистый пух на голове, щупленький, общипанный, с десятилетнего мальчишку, – предрика. Горбунков – в гимнастерке с засаленным воротником, и рыже-небритый, – уполномоченный РКК. Кулибин – длинный, в сером бумажном измятом пиджаке, и он на нем как на вешалке.
– Ну, все, что ль? – сказал секретарь, доглядывая бумаги, а их и доглядывать нечего, ведь уж подписаны.
– Все.
– А Лапин где же? – все не подымая глаз от бумаг.
– Тут я, – угрюмо-сосредоточенно из угла,
– Так вот, товарищи, – и отодвинул бумаги, – мужик потянулся к общественным формам хозяйствования в нашем районе. Это надо понять.
А из угла угрюмо:
– Не в нашем одном, а и в соседних.
Секретарь тряхнул хохолком, рассердился. Заметил: этот невзрачный, приземистый, с круглым, как желтая слива, распухлым носом, в стоптанных сапогах, что бы ни говорил секретарь, всегда вставит свое, ослабляющее. Секретарь опять тряхнул хохолком.
– A я скажу наоборот: может, по всему округу. А может, и дальше. И это мы должны учесть и поставить в известность округ.
– Дай мне.
– Ну!
– Ведь у нас же есть устав ТОЗов, – сказали усики, сдвинув молодые брови, – так и надо им устав растолковать, сорганизовать. Ишь ты, сами пришли…
– Пришли-то пришли… – опять угрюмо из угла, – да…
– Я тебе не давал слова, – сердито отмахнулся секретарь и подумал: «Чертов бирюк! Спит и видит себя секретарем».
Серый камлотовый пиджак зашевелился, стал еще длиннее.
– Я так думаю: крестьянство надо обязательно сорганизовать, раз сами просят. Ведь сами идут, чего же тут думать! Я кончил.
Постояло молчание. Секретарь, не подымая головы, сказал:
– Товарищ Лапин!
Заскрипел стул, и из угла глухо и коряво полезло бревно:
– Тут вот, конешно, говорится, крестьянство само пришло, просится, партия чтобы сорганизовала. Это, конешно, приятно, можно, чай, жить. Ну, только надо пощупать.
«Курей щупают да баб молодых», – сердито подумал секретарь.
– …пощупать, какие такие это мужики приходили?
Насторожились.
«Чертов сыч! Непременно чего-нибудь воткнет!» – зло тряхнул головой секретарь.
– Они, мужики, разного складу. Есть…
– Меченые и немеченые, – сказал с усиками, усмешливо взглянув на секретаря.