И пусть нет звездочек на небе, как ангельских душек, зато есть на земле незабудки. Так что ангелы вполне заменимы цветами, и нечего особенно горевать об утраченных образах неба.
Чем больше астрономия открывает на небе мертвых миров, раскаленных солнц и планет, покрытых льдом толщиной в тысячи километров, окруженных отравленной атмосферой, тем ярче разгораются в нашей душе на нашем собственном человеческом небе глазки ангелов, глядевших в детстве оттуда на нас.
Придет время, когда мы на эти свои огоньки на нашем собственном человеческом небе будем смотреть, не пугаясь бездушного вращения и бега горячих и холодных астрономических тел.
Мало того! У нас есть надежда, что когда-нибудь мы им поможем: горячие отведем, холодные подведем к горячим, чтобы у них началась наша жизнь. Какое тогда откроется над мертвой вселенной одухотворенное человеческое небо!
Но когда еще это будет, а пока каждый из нас должен стать между своим небом и астрономическими телами и должен выбрать для себя такое место, чтобы видно было и свое небо, и то, подлежащее изменению.
Просто говоря, каждый из нас должен найти собственное полезное место в общем творчестве мира и потом держаться его.
Мир, с которым в душе мы приходим, в миллион раз прекрасней того, что мы потом узнаем о нем из книг. Разве можно чудеса звездного неба в какой-нибудь мере сравнить с тем, что открывает нам астрономия. Но знание тем хорошо, что открывает нам силу человека, не такого отдельного, как я и мои знакомые, а всего соединенного законами жизни человека.
После нашей луны, как являлась она нам среди деревьев в аромате лугов и садов, что скажут нам открытые на ней мертвые бесчеловечные пустыни? Этот глаз соединенного знанием человека, пронзающий пространства, и этот ум одного великого человека, переходящий по наследству к другому, нарастающий в культуре, как лавина в ужасающей силе, и просторы возможностей в будущем…
Когда же, наконец, педагоги начнут нашим детям рассказывать о знании, не обманывая их в открытиях чем-то лучшим, а открывая им перспективу нарастающей мощи восходящего в единстве своем человека, способного в будущем повелевать вселенной!
Самосев осинок есть процесс обращения количества (множество семян) в качество (новорожденная особь осинок).
Не так ли происходит и самосев природы в образовании человека: множество видов животных образовало единство всех в личности человека.
Человек все взял себе у природы, все собрал в себе, все сохраняет, движется впереди, за все отвечает.
Берег возвышается, вода снижается, но всегда берег водой бывает размыт, и всегда от этой борьбы образуется плодородие почвы, и на ней вырастают дети вечной борьбы воды с камнем: зеленые деревья, травы, цветы.
Но самое главное в этом, что люди, вникая в дело природы, почему-то находят в нем понимание дела своей собственной жизни, и всегда кажется нам, что законы и образы человеческой жизни вышли из природы и в своей правде пребывают над нами.
Реже приходит в голову человеку, что законы и образы природы и соответствующее им поведение вышли из самого человека, и он, сам глядя в природу, привлекает их туда и объявляет существующими вне человека.
Говорят, из моря вышло все на земле живущее и море всем нам мать. Люблю море, но плавать по морю мне скучно: вечно тот же круг горизонта, обнимающий голубое.
Да, я вышел когда-то из моря и обратно туда не хочу. Но с берега я все люблю на море – и бурю и тишину. Люблю на камне сидеть на берегу и думать, глядя на море, о жизни на земле.
Помню, Блок, прочитав какую-то мою книгу о природе, сказал мне:
– Вы достигаете понимания природы, слияния с ней. Но как вы можете туда броситься?
– Зачем бросаться, – ответил я, – бросаться можно лишь вниз, а то, что я люблю в природе, то выше меня: я не бросаюсь, а поднимаюсь.
Все живое в природе поднимается от земли к солнцу: травы, деревья, животные – все растут. Так точно и человек, сливаясь с природой, тоже возвышается и растет.
В движении сезонов горько нам бывает расставаться с весной и летом, но когда наступит слякоть осени, а йотом возьмутся злые морозы, то мы утешаемся неминуемым движением нашей планеты: прошло хорошее, но ведь и эта гадость пройдет.
К этому утешению самим фактом движения вскоре присоединяется трепетно-радостное ожидание новой весны.
Так движется наша земля, и так вырастает наша вера в добро, перемогающее зло, и в то, что вместе с планетой мы движемся к чему-то хорошему.
Никакой пессимист не станет против этой веры, и если в самом себе у пего ее нет – на себя и вину возьмет: нет и нет у себя, а люди как жили, и так и жить будут в этом: помирать собирайся – рожь сей!
Даже если и совсем-совсем прямую линию проведет рука художника, пульс человеческой крови скажется на ней, и, понимая движение собственной крови, мы узнаем в этой совершенно прямой дело рук живого человека. Но стоит художнику уничтожить пульс, применив к начертанию прямую линейку, как человек для нас исчезает, и в таких прямых мы не можем узнать, какую линию делал человек, какую делала совсем без человека машина.
Казалось бы, и работа линейкой и всякой машиной должна бы нам представляться тоже делом живого существа, тем более что мы знаем: это делали мы сами.
Скорей всего в такого рода вещах, сделанных нами при помощи машин, сам не можешь видеть себя, как вообще не можешь видеть себя без зеркала. Мы заслоняемся сами собою от вещи к вещи.
Наша задача человеческая – создать зеркало нашего собственного поведения.
Тварь живет без призора, человек тем человек, что, поднимаясь с земли, поднял вместе с собою зеркало, видит себя и говорит: «Это я!»
Наберут люди знаний, а силенок своих не хватает, чтобы обороть их и включить в круг своей личности, так они и торчат, как упаковочная солома из тары, а самой вещи-то и нет. Этим путем создавались учебники для школ по естествознанию.
Вечером я нашел свой пень в лесу над рекой. Этот пень еще не развалился, хотя уже сверху на нем часто засела заячья капуста, все больше и больше исчезающая под давлением моего тела. Радостно было увидеть на лугу два стога сена, вырванные нашими людьми у непогоды: говорят, здесь уже дня три не было дождя. Солнце садилось чистое, день догорал свободно.
Я думал о маленькой гвоздичке, определившейся на лугу по образу солнца, и понимал ее существо, как рассказ о солнце, исполненный выразительной силы, и через нее вернулся внутрь того круга, каким обведена природа моего тела и освоена моей личностью.
Мне казалось, что из этого круга заключенной природы можно выглянуть, как выглянула гвоздичка, и всю природу со всеми ее вселенными понять, как свою собственную, и что вот такая ботаника, такая зоология, и геология, и физика, и химия, такая «природа» должна лечь в основу воспитания наших детей.
Какая буря поднимается в душе, когда оглянешься вокруг в природе и почувствуешь себя в ней, как все, обреченным на всеобщую пользу стать частицей гумуса. Когда же буря проходит, начинаешь свой разбросанный хлам приводить в порядок, и эта работа над порядком делается источником радости, и мало-помалу являются силы для охоты за порядком вне себя: так строил человек из века в век свои небеса.
И так, может быть, в миллионы лет борьбы за вечность и бессмертие, из этой необходимости спасаться стремлением к порядку создались идеи пространства и времени.
Подвижное равновесие в природе рассчитано на здоровых, и остальные все, старые, малые, больные, предоставлены себе самим или на попечение сильным, как их «ближние». Итак, в природе все рассчитано на подвижное равновесие жизни; как будто все деревья, сороки, кошки, слоны, люди находятся в состоянии первой возмужалости и плодоношения. Так называемое «язычество» и было такой религией природы, и смерть принималась, как необходимость замены слабеющих – лучшими.