В этой литературности моего дома большую роль играет и то, что вся его материя вышла из моих сочинений и нет в ней ни одного гвоздя несочиненного.
Так, мое Дунино стоит теперь в утверждение единства жизни и единства удовлетворения человека от всякого рода им сотворенных вещей: все авторы своей жизни, и всякий радуется своим вещам.
Тоже, как и вчера, задумчивый теплый день. Думаешь, дождь – выглянет солнце. Ждешь солнца – слегка брызнет дождь. Поля опустели.
Под вечер была гроза, и дождь остался на ночь мелкий, но теплый. Утро пришло хмурое, с задумчивыми синеющими уголками в лесах.
Сбегал в лес по грибы. Поднимая березовик, что-то разглядел в папоротнике. Смекнул, не смея довести до сознания, и, когда раздвинул папоротники, увидел гигантский белый гриб. Ножка его была толще моей руки, шляпа – как большая тарелка. Рядом с этим отцом стояла во всей красоте дочь – тоже взрослая, в малую тарелку, и от нее недалеко другая – тоже в ладонь.
Я хотел уже уходить, как разглядел: за березкой, прислонившись к ней, стояла громадная, больше всех, мать семейства. Много было маслят и моховиков, были маленькие красноголовики. Едва донес корзину.
Ходил за грибами. Сел отдохнуть. Возле меня стояла береза на обнаженных корнях, как на шести ногах. Две ноги впереди, две позади, а середина той и другой стороны каждая раздваивалась, и между ногами росла наполненная водой белая сыроежка.
На земле уже были всюду разноцветные осенние листики, и часто среди них показывался гриб, исчезающий, когда к нему приближался, чтобы поднять.
Всюду в лесу между желтеющими листьями и травами виднелись крупные красные ягоды ландышей: где весной была белая душистая чашечка, теперь висела на той же цветоножке крупная красная ягода. Год обернется – и опять будут у ландыша белые цветы.
И у нас, у людей, ведь теперь осень. И наши красные ягоды начинают чернеть, и втайне уже каждый ждет жизни белой, душистой.
Сегодня утром я заметил почему-то с удовольствием легкий налет от нашего дыхания на холодной поверхности стекла.
Через некоторое время солнце пробилось через серые тучи, и я понял, что удовольствие мое от пара на стекле было предчувствием солнца, как это бывает при начале осени.
На огороде успокоительно торчат остатки капусты. Кончились наши хлопоты.
Какая погода стоит! Теплая, тихая, ароматная. Солнце дремлет, то глянет, то опять уснет. Так хорошо, так чудесно, так слава тебе, господи!
Серое грибное утро. Тишина. Неподвижная серая зелень. Потом явился матовый свет, и весь день стоял как бы хрустальный.
Ночь была холодная, звезды сияли на черном шелке. Мы ждали мороза, но как раз в то время, когда перед восходом солнца рождался мороз, явился туман и не дал морозу окрепнуть.
А потом пробились солнечные лучи и обняли всякую травинку. Но все-таки трава побелела.
Почти до полудня мрачное небо готовило непогоду, и начался было дождь, как вдруг стало прояснивать. Спящая красавица открыла глаза, и на полях и в лесу, где мы собирали опенки, среди темных елей просиял золотой клен.
Конечно, я могу то и другое сделать, как мог бросить курить, как мог написать книгу, выстроить дом в невозможное время, добыть себе своего друга, и еще мало ли что я могу. Мне иногда кажется даже, что я все могу, если мне дадут и сам я себе дам полную свободу, обеспеченную невозможной ленью.
Вот в этом-то месте ленивому приходит такое мгновенье, когда вдруг захочется взяться за него и не отпускать, действовать с огромным риском поломать себе ноги и руки.
Да, я могу дать себе полный обет и начать и все довести до конца, но вот решиться на обет очень трудно, и непременно требуется, как условие для разбега самолета, тоже совершенно свободная площадка для разбега личности.
Кончается чудесный сухой сентябрь, дни мои отрываются от меня, как с дерева листики, и улетают.
Я слегка спускаю повода, и моя лошаденка сама трусит, освобождая меня от забот.
Слова о том, что легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богатому войти в царство небесное, – это относится ко всякому творцу культуры: создать что-нибудь – это значит отдать себя, и как раз вот это-то и есть самое трудное.
Ночью было продолжение мысли о возвращении героев в себя и перешло на всю поэзию: что поэзия, погуляв на людях, может вернуться к себе, в свой дом, и служить себе самой, как золотая рыбка. Тогда все, что было в мечте, как дружба, любовь, домашний уют, может воплотиться: явится друг, явится любимая женщина, устроится дом, и все выйдет из поэзии, возвращенной к себе.
Я могу об этом свидетельствовать: в моем доме нет гвоздя, не тронутого рукой любимой женщины. Так, может быть, со временем и весь желанный мир, вся природа войдет в меня и будет со мной.
Человек семидесяти пяти лет, жизнь его на волоске. А он сам сажает сирень! И мало того, он не один, и, может быть, не было времени, когда бы так страстно не хватались люди за растения: все, кто может, сажают сады.
Это значит, во-первых, что люди живут, как бессмертные, презирая свое знание смерти; во-вторых, это значит, что лучшее у человека есть действительно сад (рай).
Просека длинная, как дума моя, и поздней осенью жизнь не мешает моей думе.
Грибов уже нет, и муравейник уснул. Душа моя была теперь…[1]
В Детгизе вышла «Кладовая солнца» в роскошном издании. Рассматривал иллюстрации Рачёва. Сказал художнику, что его пейзажи очень хороши, но нет равновесия с человеком: лица не сходятся.
– А это, – ответил он, – вопрос общего характера: над этим работал Иванов всю жизнь в «Явлении Христа», и вот пейзаж вышел, а Христос не пришел.
– Но ведь в «Кладовой солнца», – ответил я, – дети вполне согласованы с природой?
Зав. отделом иллюстрации на это ответил:
– Это удивительно, но поймут это не скоро.
Вспомнилось, как меня называли «бесчеловечным писателем» (Зинаида Гиппиус).
Итак, надо понять все-таки, что коренной вопрос живописи – гармоническое сочетание человека и природы – каким-то образом стал и моим коренным вопросом в моей литературной записи.
Интимный пейзаж боится свидетеля, и потому так трудно дать гармонию человеческого образа с природой (мне удалось в «Кладовой солнца», а художнику нет).
Я – создатель литературного жанра поэтической географии.
Еще когда я был в «краю непуганых птиц» и записывал сказки, меня поразили певцы былин верой в своих героев времен Владимира Святого. Нам – это древняя словесность, а они этим живут.
Но какая же внутренняя связь может быть между человеком того времени и человеком современным? На этот вопрос я отвечал себе образом Надвоицкого водопада: сколько существ всевозможных форм образуют струи водопада, падающие на камни, и все-таки водопад един. Так и весь человек, падающий и восходящий, как «царь природы».
И еще после этого – мне приходило о себе: что мой жизненный путь в искусстве слова мне представляется прогрессивно восходящим, и в каждый данный момент я знаю, куда мне надо идти.
И все-таки я не прямо иду, а возвращаюсь домой назад, как певец былин, и оттуда самому себе неведомым путем, как будто огромным прыжком по воздуху, оказываюсь впереди в своем времени. Вот почему и трудно расположить свои литературные опыты по непрерывно восходящей линии своих достижений.
Однако внутри себя эта линия существует, я прямо вижу ее как лестницу. На первой ступени этой лестницы, мне казалось, я покидаю свою родину, стремясь найти ее лучшее в какой-то другой стране, в каком-то «краю непуганых птиц», в какой-то земле, где иду я за волшебным колобком.