Я смотрел на пятно и думал о себе, что вот так надо бы тоже себе: погаснуть когда-нибудь непременно на подъеме.
Мой взгляд на современную литературу начинает приближаться к тому, как Пиковая дама перед смертью смотрела на изменение нравов светского общества…
Как прекрасно то, что я сделал в литературе! Как все это мало в сравнении с тем, что на это затрачено. Как это не окупает и как я мал в сравнении с тем, кем надо мне быть, кого даже, может быть, после меня из меня сотворит для себя общество.
Вот я сейчас обижаюсь на время в отношении литературы, а чем оно было хорошо перед революцией? Романы Брюсова очень скучные, Ремизова, Белого, Мережковского, Андреева, Сологуба, – ничего из всего этого сейчас нельзя взять для себя, как берем мы сейчас Чехова, Бунина…
А теперь как широко разрослось писательство, еще немного – и будут писать все, а настоящими художниками останутся по-прежнему несколько человек.
Значит, все хорошо, и если сам себя считаешь «настоящим», то настоящим писателям никогда не жилось хорошо, начиная с самого Пушкина.
Ясно вижу себя корявеньким, неладным топориком, определившим все мои отношения с литераторами.
Мое отношение к некоторым вещам, как у моей собаки к ягодам: если ягода в рот попадет – проглотит, а если мимо, то не наклонится, чтобы с земли поднять.
Плохо спал ночью и, проходив по-вчерашнему четыре часа, ужасно устал.
Р. Н. Зелинская приходила сегодня и сказала, что отцу ее восемьдесят восемь лет. Только в лес уже не может ходить, А мне еще страшно подумать, что когда-нибудь и мне будет невозможно в лес ходить.
И это «страшно» – признак молодости, потому что старение происходит без боли об утраченном: вместо утраченного приходит нечто более ценное. Так вот разве я отдал бы теперь свою нынешнюю способность за мою прежнюю резвость?
Вот что меня немного смущает в моей печали и моей радости. Если печаль придет, я чувствую не предмет печали, а будто около сердца у меня натягивают, подвигая колки туже и туже, особую струну печали. И вот она уже поет свою песню… А что приходит в голову под эту песню, то как снопы в молотилку – все обращается в горе: любовь моя, слава, Россия.
И наоборот, если натянуты струны радости, то, если погода и плохая, сделаю себе на бумаге хорошую; если в природе хорошо, я иду бродить, и на каждом шагу мне чудеса открываются.
Утром я встаю и чувствую: поет струна радости.
– Встал с правой ноги! – говорит Ириша за дверью. Или чувствую струну печали.
– Встал с левой ноги, – понимает Ириша.
И так в продолжение дня это бытие определяет мое сознание.
Но я не хочу, нет, нет! я ищу в себе сознание, определяющее мое бытие, я хочу сам распоряжаться струнами бытия, я хочу, чтобы искусство мое стало моим поведением, а не прихотью моего бытия.
В последний раз ехал в вагоне, читал книжку и не глядел на людей, потому что в плохой одежде провинциалы мне кажутся уродами. Вдруг по ходу своих мыслей я выбросил из состава моих суждений красивость и пол, посмотрел глазами глубокого художника, и вдруг все люди стали интересными и значительными.
Март и апрель проходят, как будто спускаются с горной высоты.
Я спускался с высоты, повторяя про себя: не хочу высоты, хочу близости и в этом всем близком не хочу тесноты, хочу дружбы.
Вот я сейчас спустился вниз из своего горного марта, и так тут в мае сегодня чудесно: такие сучки в лесу зеленеют, о каких даже и леший забыл и счета им не ведет.
И тут-то вот на одетый лес прилетела кукушка, и каждый теперь ей радуется: кукушка прилетела на одетый лес – по народным приметам все люди в этом году оденутся.
…И вот полоснуло по сердцу, – как ничтожно и гнусно сопротивление во имя всего такого личного, когда поставлен вопрос о добре для всего человека, – вдруг захотелось стать на его сторону. И тогда вспомнилась горная высота с ледниками, и все нежно-зеленое внизу.
…Что же это? или только во свидетельство, что высота побеждает? высокое дерево, высокий человек, высокий дух, ледяной холод, инструменты, логический ум, математика, обобщение…
Бывает, идешь, о чем-нибудь думаешь, и вдруг из-за куста, дерева, сарая прогремит: «Ку-ка-ре-ку!» Тогда слова, бывшие почти что на языке, располагаются согласно петушиному крику. Так мне приходилось не раз довольно сложные фразы вмещать в простую фразу петушиного крика.
Стоит на это обратить внимание и этим заняться, как сотни разнообразных фраз войдут в известную фразу петушиного крика. Вот и подумаешь тогда о природе в отношении человека: в ней все просто, как «ку-ка-ре-ку», а человек вложит бог знает что! и это свое тоже называет природой.
Взять любовь в природе: какое простое «ку-ка-ре-ку!», а человек свою «Песнь песней» тоже склонен относить к природе.
Тут, я думаю, скорее всего эта способность вмещать себя самого в природное «ку-ка-ре-ку» и есть источник отличия человека от всей природы. Любовь человеческая начинается с разделения мира: влюбленный видит прекрасное и стремится устроиться в нем, оставляя в своем движении к этому лучшему все дурное позади себя.
В этом состоянии у влюбленного мир природы разделяется на летящих впереди его птиц и остающихся позади пресмыкающихся.
Происходит разделение мира, избрание… Словом, рождается личность, и этим, только этим человек обличается от природы.
Любовь – это неведомая страна, и мы все плывем туда каждый на своем корабле, и каждый из нас на своем корабле капитан и ведет корабль своим собственным путем.
Вот сейчас вижу, как все мои сверстники умирают. Легко бы сделать вывод о том, что недолго остается куковать моей птице, а между тем я больше чем когда-либо ощущаю свое бессмертие и стремлюсь к тому, чтобы воспитать в себе это чувство мысли, как постоянное движение.
Охота к игрушкам своим постепенно отпадает: автомобиль стоит, ружья висят, фотография лежит. Но за счет отпадающих развлечений усиливается интерес к писательству и обостряется внимание.
Недалеко время, когда я свои повести буду прямо в лесу читать и выписывать.
Весь день льет дождь!
– Ириша! – сказал я, – завтра обещают перемену, потепление с прекращением дождя.
– А кто его знает, – сказала Ириша, мрачно поглядев на меня.
Я ответил:
– По радио сказали ученые.
Она ничего не ответила. Молча прибрала посуду, все поставила на место. И только уже уходя, скрываясь за дверьми, тихонько, как бы только для себя прошептала:
– Об этом только бог знает.
И в этом «бог» мы с ней разошлись во времени: она осталась в средних веках.
Сегодня я преодолел инерцию тела, стремящегося к покою, и заставил его действовать. В этом таится секрет здоровья, обеспечиваемого привычным и еще лучше – здоровым трудом. Вот если бы доктора лечили у нас не сердце, не легкие или печенку только, а имели в виду трудоспособность человека и лечили в этом направлении: сердце для такого-то именно труда, в такие-то часы на таком-то месте, легкие и т. д.
Словом, лечили бы трудовую личность человека, вникая в сущность труда пациента.
– Ты говоришь, что любовь, но я вижу только терпение и жалость.
– Так это же и есть любовь: терпение и жалость.
– Бог с тобой! Но где же радость и счастье, разве они осуждены оставаться за бортом любви?
– Радость и счастье – это дети любви, но сама любовь, как сила, – это терпение и жалость. И если ты теперь счастлив и радуешься жизни, то благодари за это мать: она жалела тебя и много терпела, чтобы ты вырос и стал счастлив.