Несмотря на это поражение в поисках личности в машине, я все-таки тратил массу времени, чтобы ходить без шофера за своей машиной и самому ездить на ней. Только прошлый год я догадался бросить машину и ездить просто на такси. Такая обуза свалилась с меня, и как приятно до сих пор чувствовать свою жизнь без машины!
А жизнь? Если с годами придет время и я почувствую, что пора бы расставаться с этой своей машиной?
Это, мне кажется, хорошо, и это просто счастье дожить до того, что с жизнью станет не жалко расстаться.
Но вот странность: жизни не жалко, но если я представлю себе, что придет когда-нибудь время и я брошу перо, то мне кажется это невозможным и недостойной себя жизнь без охоты писать. Мне кажется, эта охота моя больше жизни…
Согнувшись в три погибели, добрые люди в тяжелых мешках несли в райский сад свое добро. Только один бедный Франциск пришел без добра и держал в руках букет с незабудками. Увидав его, Великий Садовник спросил:
– Франциск, где ты взял эти цветы?
– Добрые люди, – ответил Франциск, – несли в райский сад свое добро, из мешков у них кое-что выпадало, и там, где ложилось на землю удобрение, вырастали незабудки, и я их собирал.
– Так зачем же они, – воскликнул Великий Садовник, – тащат свое добро в рай, если на земле на нем вырастают цветы?
После того, усердием Франциска, все принесенное в райский сад добро выпало на землю благодатными дождями, и земля покрылась цветами.
Вот моя сказочка, и поверьте, так и будет, и желаю вам до этого счастья в цветах дожить. Но увы! Мне семьдесят семь лет, и до тех благодатных дождей и цветов не дожить мне. А если доживу – приходите тогда, и я вам отточу свою сказочку до физической силы.
Борюсь с наступающей хворью. Чувствую все свои 77.
Сочиняя героя рассказа «Пенициллин», дал ему свой возраст – 77 лет и ужаснулся: неужели же мне 77!
Бывает так, что для себя кажется, будто жизнь идет не по-настоящему, а показать хочется так, будто вот у меня-то и есть настоящая образцовая жизнь. Мало-помалу так можно всех вокруг приучить к своему образцовому порядку, и ему будут подражать и выставлять примером.
Тогда, случается, приходит действительно настоящее глубокое чувство, и весь образцовый порядок разлетается.
Было во время дождя: катились навстречу друг другу по телеграфной проволоке две капли. Они бы встретились и одной большой каплей упали на землю, но какая-то птица, пролетая, задела проволоку, и капля упала на землю до встречи друг с другом.
Вот и все о каплях, и их судьба для нас исчезает в сырой земле. Но по себе мы, люди, знаем, что нарушенное движение двух навстречу друг другу и там, в этой темной земле, продолжается.
И так много волнующих книг написано о возможности встречи двух стремящихся одно к другому существ, что довольно бегущих по проволоке двух дождевых капель, чтобы заняться новой возможностью встреч в судьбе человеческой.
На улице Горького с утра капель о нижний лед бьет, как будто вдали цепами молотят. Из толпы, залитой светом, выглянул старичок с окурком в зубах, он глянул на всех так из себя, будто знал тайну сокровенную каждого и этому слегка улыбался. Когда его глаза встретились с моими, я не отвел своих глаз, как другие, а скорее нажал сам на его взгляд, и он, заметив мое особенное внимание, подмигнул мне и быстрым движением щеки выплюнул свой окурок.
После того я пошел вперед, будто перенял у старика его способ отгадывать у людей их сокровенное, и тоже стал улыбаться: так оно было просто, это сокровенное, и так люди были смешны своим важным видом и заботами о том, чтобы укрыть от других свое невозможно простое.
«Реализм», которым занимаюсь я, есть видение души человека в образах природы. Такой душевный процесс совершается у всякого человека, вот почему меня и понимают, как понимают басни Крылова.
В основе этого процесса видения человека сквозь природу лежит, например, переживание на могиле близкого человека: первая трава на могиле, цветы и соответствующие им заплачки (озера, деревья, птицы, «заюшки-горностаюшки»).
Серые нависшие дни без ночных морозов. Бывало, в такие дни тянет в природу с упреком за то, что сидишь, не действуешь, пропускаешь проходить этим дням без себя в природе. А теперь все эти дни я вижу в окошко души своей, и вот уже не знаю, что это такое: то ли это окошко открылось, то ли старость пришла.
Но только если это старость и в старости так и дальше будут открываться окошки, то и слава богу, и еще какая слава! за такую счастливую старость.
Вчерашний день прошел, как будто меня варили и вытапливали из меня Москву, а я все пил, пил от жажды. Мы застряли и побуксовали немного, и благополучно доехали до самого дома.
Вечер на тяге был глубокий, задумчивый, тихий и очень теплый. Я почувствовал ту большую радость жизни, когда все, кто мучится «здесь» и радуется жизни «там», ясно кажутся перестраховщиками нашей простой земной жизни: им в глубине души так страшно ставить карту своей жизни на «здесь», что они отказываются от «здесь», чтобы надеяться на жизнь «там».
А мне верилось в этот вечер, что, напротив, вот именно и бессмертие, с каким рождается ребенок, и редкое мудрое долголетие, с каким умирает проживший правильно жизнь человек, и все такое прекрасное здесь отравляется каким-то обобщением, каким-то логическим процессом мышления и религиозных догадок, обнимаемых общим словом там.
Рассматривал негатив Клюева, снятый мною у него в комнате. На негативе видна развернутая книга старинная, на ней рука, еще видна борода и намеком облик самого Клюева.
Теперь стали записывать голос, и через сто лет нас будут видеть, слышать, и вот все это от нас останется людям, только нас самих все-таки не будет.
Так что все, на что мы истратились: скажем, Шаляпин пел, Пришвин писал, Уланова танцевала, все это наше так и останется, а мы сами… но что это «сам»? Это все, что мы не могли людям раскрыть.
Закончил рассказ «Бабочки», и мне сказали в редакции, что рассказ хороший, но что старика из кулаков нужно больше опорочить, а женщину сделать более сознательной. Поправить, конечно, ничего не стоит, но это теперь уже входит в привычку, рука набилась и может вредить радости творчества.
Вот почему я, пожалуй, рассказ не буду печатать: пусть он лежит себе как фонд, а месяца через два-три я прочитаю и поправлю уже от себя.
Причесывание произведений литературных вошло в повадку, и каждая редакция стала похожа на парикмахерскую.
Вчера в хорошем оформлении в «Огоньке» вышел мой рассказ «Москва-река», и я был даже этим очень доволен: только чтобы живая нить связи с читателем не обрывалась, – это самое важное.
В радостный солнечный день так чудесно бывает в толпе на большой улице, столько лиц, столько глаз!
И в голову не приходит приглядываться к лицам смутным, желтым, старым и морщеным, а ведь они тоже тут, и их, может быть, больше, чем сияющих, обрадованных светом ранней весны. Я их не видел.
Но вдруг какая-то сморщенная маленькая старуха толкнула в бок костылем:
– Ты что, глухой?
– Нет, бабушка, – ответил я, – что тебе надо?
– Кричу, кричу, и не слышит! Скажи мне, где бы тут напиться?
И вот когда старуха отвязалась, я вдруг увидел все множество уродов в толпе, горбатых, сморщенных, с тусклыми, недобрыми глазами.
Почему же я их не видел и зачем они тут в такой радостный сверкающий день? Кажется, это мы вместе с солнцем делаем жизнь, но зачем они тут – непонятно.