Вот сейчас большой зеленый жук влетел в открытое окно и долго жужжал, летал под потолком, стукаясь, падая, поднимаясь. После долгих усилий он попал в открытое окно и выехал на волю, как в карете.
Я обрадовался его свободе, пусть не я, но хоть жук – и то хорошо! Но жук, сделав круг на воздухе, решительно и как будто сознательно въехал обратно в комнату, ударился об угол и покатился за диван. И там затих совершенно.
Почему он вернулся? Разве доберешься в жуке до причины? А по себе так понимаю: что, может быть, не так-то сладко жуку жить на свободе и за диваном ему вовсе не так уж плохо, как кажется. Другой раз напишешь, покажется – как хорошо на свободе! А напечатают – испугаешься. Ну, конечно, – и за диван.
Нет другой такой силы, закрывающей нам глаза на добро человеческих достижений, как сила привычки. Вот отчего и радуются путешественники: в походе привычки отпадают, как листья от мороза, и голая веточка нашей души образует новую почку впрок до весны. Эта почка и радует нас, как будто жизнь опять начинается.
Вот это одно в путешествиях, а другое, что, двигаясь вперед к чему-то чудесному, все плохое оставляешь за собой.
Долго, долго тут стояли деревья, перестоялись, растрескались от мороза, закорыши источили кору, дятлы расклевали.
Так и мы, люди, тоже застоимся на месте и чувствуем уже не душу свою, не соки жизни, а тоже, как эти деревья, свою древесину. И уже источили ее закорыши, уже дятлы расклевали, а мы все стоим за свою древесину и воображаем, что за жизнь стоим.
Радости жизни нельзя навсегда удержать у себя: радость приходит и уходит, как гость. Но этот чудесный гость у хороших людей оставляет после себя благодарность, и ею создается, ею питается продолжение жизни.
Но есть люди неблагодарные, и все-таки и они тоже живут и тоже продолжаются…
Какой день пришел в грозе и как радовал на закате сквозь лес красный глазок солнца! Благодарю и не знаю, теряюсь и мучусь, как же мне дальше жить с неблагодарными?
Вперед, конечно, вперед, но каждый из нас в жизни что-нибудь терял, и приходилось за ним возвращаться назад.
А потому, стремясь вперед, на всякий случай будем запоминать пройденный путь.
Впереди на солнце от легкого ветра волновалась пересекающая просеку паутина, а казалось, будто это стрелка летит и вспыхивает на солнце то тут, то там. Невозможно бывает при солнце приблизиться и увидеть такую паутину. Но в этот раз случилось – эту невидимую тонкую нить оседлала двоешка старой сосновой хвоинки.
И так мне было хорошо на душе, что я наклонился под хвоинку и оставил за собой незадетую паутинку с перебегающими по ней солнечными стрелками.
Так я шел между деревьями в лесу, а в сердце чувствовал, будто я между людей прохожу.
У меня в жизни друзей не было, и зато к каждому я стремился, как к другу.
Работаю с утра на веранде: петух начинает мой день.
Дивное утро, только не известно, во что оно обратится. Ночью во сне что-то виделось, и потом ясно представилась жизнь моя в ее порывистой беспомощности. И деятельность моя, литература – так ничтожна! И надо удивляться, что я этим делом кормлюсь до сих пор.
Когда косят просо, перепела убегают на край и собираются в последнем уголке, и тут их накрывают сетью.
Гляжу на них и ясно вижу, что их свобода живет и в моей душе, и я к ней пришел через мое писательство, и это писательство взяло меня всего, и я перестал бояться чего-нибудь.
Но этот путь в литературе был отдельный, потому что теперь во время испытания возле меня нет товарищей.
Опять простудился в Москве, жестоко кашляю и перехожу на больничный режим.
В обыкновенном нашем искусстве есть какая-то слепота, подобная слепоте обыкновенной физической любви. Художники прут куда-то в восторге, а сами и не знают, куда прут.
Но это, однако, не мудрость разнести себя самого в пух и прах. Мудрость, напротив, твердо стоять на своих ногах и удивляться тому, как это мог устоять.
Вчера запоем делал новую «капель» без всяких дум о печати. На этом надо и остановиться: писать для себя, а если что выйдет подходящее, то печатать.
Хороших грибов нет – дожди забили. Валуи соленые – неплохой гриб. Пойду за ними завтра и постараюсь вместе с ними захватить материалов для изображения леса. Надо иметь в виду характеристики лесного состава.
Больше внимания и больше обязанностей по сотрудничеству в детских журналах.
Корабль идет в море, и, когда буря грозит кораблекрушением, каждый мечтает о береге, как голодный о куске хлеба: тогда каждый, если б можно было, ушел бы потихоньку от всех на берег. Но берега не видно, и в море в одиночку невозможно спастись.
В море, когда гибнет корабль, все пассажиры садятся в лодку. И в жизни люди собираются вместе, потому что в одиночку невозможно спастись.
Блистательное утро к обеду покрылось серыми тучами, и – здравствуй, давно не видались! – пошел теплый мелкий дождь.
Вечером едем в Москву показаться доктору: сердце стало сдавать, и ходить стало совсем плохо.
Неужели ко мне подходит серьезная болезнь? Печалюсь, но не страшусь: знаю, что всякое физическое мучение не так тяжело, как оно кажется со стороны: сострадание тяжелее страдания. А печалюсь потому что…[2]
Вчера приехал в Москву, сам вел машину и, странное дело! – чувствовал себя лучше, чем в домашних условиях.
На прогулке в лесу Л. высказала между прочим, что ее очень огорчает моя обидчивость, и ранимость, и зависимость духа от мнения руководящих литературой людей.
Мне захотелось подумать об этом покрепче, и я попросил ее набрать к ужину грибов, а сам сел возле дерева, прислонился к нему спиной и стал думать, и в это время глядел и глядел на младенческое деревце можжевельника, величиной с палец, но сформированное, как кипарис.
Вдруг послышались голоса, и молодежь окружила меня: студенты и их девушки присели возле меня отдохнуть. Желая завести с ними какой-нибудь хороший разговор, я указал им на мой можжевельник величиной с палец.
– Примите к сердцу, – сказал, – вот это маленькое деревце, превратите его в свое собственное «я» и с этой точки зрения из себя – можжевельника изучите среду деревца. Вот хотя бы эти два бессмертника, заслоняющие ему на несколько часов каждый день свет с юга: полезны они ему или вредны? Подумайте и о том, что тень от самого можжевельника тоже влияет на рост трав сзади него, и какие это травы – теневыносливые или светолюбивые?
Итак, разбирая все, заключите свою композицию победной осенью, когда в конце летней борьбы света и тени за лето макушка можжевельника поднимется на целый сантиметр вверх ближе к солнцу.
– Что же это будет? – спросили студенты.
– Это будет, – ответил я, – картина жизни вселенной в борьбе света и тени с героем всей этой борьбы величиной с палец.
Студенты что-то поняли, чему-то очень обрадовались, выкопали мое деревце, уложили в корзину с грибами и унесли, – наверно, для опыта построения картины вселенной.
Я же продолжал сидеть у дерева и думать о слове не со стороны тщеславия, о слове, собирающем совсем не знакомых мне людей в храм природы.
Зачем унывать литератору, если самому можно быть для всех величиной с палец и в то же время быть героем вселенной?
Пришлось вчера, отвечая на вопросы гостей, рассказать о своей скитальческой жизни и бедности. Мне стало скучно от самого себя, и я вспомнил Руссо: ну, он бился в нищенстве, так уж и было ему из-за чего биться, а из-за чего я? Нужно лишь удивляться, какая же во мне содержалась масса горючего, если я так долго жил на таком скудном положении.