Какой чудесный вопрос художнику: видели ли вы в своей жизни красоту, и сколько раз, и при каких обстоятельствах?
В одном музее я заметил венецианскую люстру, похожую на цветок, но такой совершенной формы, какой не бывает в природе и какую мог создать только человек. А бывает, усталый где-нибудь присядешь на опушке леса и влюбишься в какой-нибудь простейший цветок вроде полевой незабудки и думаешь, разглядывая его проникновенно, что никакой человек не создавал и не создаст такой живой красоты.
Придет зима – вернешься к люстре: в хрустальных лепестках загораются огоньки, и тогда опять думаешь: «Нет, такой совершенной формы не существует в природе!»
Но как же незабудка-то летняя?
И, вспомнив ее, спрашиваешь: «Где она теперь?» И сам себе отвечаешь: «Глубоко под снегом лежат ее истлевшие листочки, и не найдешь их новой весной, и не заменит ее новым летом новый цветок». Напротив, встретив другой, подобный, я загрущу, и отвернусь, и скажу:
– Дайте мне ту мою единственную незабудку, только тогда я и тебе, моя хорошая, тоже обрадуюсь!
Прелесть живого цветка подчеркнута непременной и близкой смертью его. Своей красотой он как бы обращается ко мне словами:
«Возьми меня, человек, я тебе отдаюсь и вверяюсь, возьми и спаси меня от неминучей смерти».
И вот какой-то человек взял смертный цветок и создал бессмертный из хрусталя.
Пусть он разбит – все равно он не умирает: даже в обломках его остается победное усилие человека на пути к бессмертию.
Мать ходит за ребенком, и все мы чувствуем по ней свою мать, как за нами тоже ходила. И так у нас создается свой образ женщины-матери.
Но теперь женщины работают: одна – доктором, другая – кондуктором, третья – милиционером, четвертая – архитектором.
Работают они по-женски, по-своему, старательно, усидчиво, но все-таки, как бы по-женски они ни работали, нам трудно бывает в них разглядеть свою мать.
Но сегодня в метро девушка-милиционер взяла под руку какую-то старушку, провела, усадила в вагон. Было приятно смотреть, и не я один поглядел, а всем-всем было приятно, потому что в девушке-милиционере мы узнали свою мать.
(Сюда же незабываемый эпизод встречи в метро девушки-милиционера с пьяным инвалидом, и на лице у нее борьба живого отвращения с долгом милиционера.)
Когда садишься писать и не складывается в голове как надо, попробуй довериться перу и начинай писать что придется. И бывает, напишешь, доверяясь перу, такое, чего никогда не придумал бы.
Таков был Шаляпин: такого не выдумаешь.
Поэтическое дарование имеет судьбу ту же самую, что и любовь: всеобщее дарование. И любовь иных приводит к браку и рождению детей чудесных, и та же любовь является беспутством.
Так и поэзия приводит к браку личности с обществом или тоже к беспутству.
Думал о времени в художественном произведении, что без времени нет искусства. В «Идеальном муже» Уайльда дается то время, когда о серьезной высокой нравственности можно было говорить не всерьез, а сквозь шутку. Это время у него отлично дано. Но это уже не наше время, серьезное.
Никогда не поздно посадить деревце: пусть плоды не себе достанутся, но радость жизни начинается с раскрытием первой почки посаженного растения.
Художественное произведение синтетично в отношении автора и безгранично в отношении читателя: сколько читателей, столько в нем оказывается и «планов».
Расположение этих планов делается автором в строжайшем порядке под воздействием неизвестной нам силы, которую в просторечии называют талантом, порожденным природой (художник в природе своей – художник «божьей милостью»).
Вся тайна этой неведомой силы, по-видимому, состоит в размещении планов. Использовать художественное произведение можно всесторонне, но малейшее прикосновение к размещению расстраивает произведение и лишает его влияния.
Формализм и есть вмешательство разума в расположение планов.
Когда я прочитал свой сценарий К., он признал его отличным художественным произведением, но малограмотным в отношении кинематографа. «Как же быть?» – спросил я. «Нужно, – ответил он, – взять три полоски, вносить на них все сцены, а потом по-новому кинематографически разместить». Я испугался и не дал ему размещать.
Думаю об этом смещении планов и представляю себе, как сеятель, подготовляя почву удобрением и взрыхлением, бросает в нее семена. После того он уходит, предоставляя каждому зерну бороться за жизнь свою самостоятельно. А сила демоническая нарушает эту гармонию, вмешивается и смещает планы творчества.
Вспоминаю о явлении смысла нашей встречи с К.: формализм – это попытка рационализировать самые истоки творчества, это мефистофельская потеха.
В тот момент, когда К. предложил мне все сцены пьесы моей с помощью ножниц и клея разделить на три полоски и все перестроить по-новому, я понял те сцены из «Фауста», когда он смеялся над всемогущим бессилием Мефистофеля. И чувствовал я в себе сам, как Фауст, всемогущество божественной силы.
Мало того, я понял даже, почему, наделав на земле столько гадостей, Фауст все-таки был прощен.
Б. принимает витамины и мятные капли. Ищет долгую жизнь, мечтает о бессмертии. Мы доказывали ему целый час, что бессмертие не в долготе, а в прекрасном мгновении. И когда связали его по рукам и ногам, он сказал:
– Скорее всего есть два рода людей: для гениальных бессмертие в мгновении, а для обыкновенных – в долготе жизни.
Ох, и чудесна Россия этими своими простаками, в них наше будущее!
Итак, в жизни есть две силы: одна – размножение как творчество природы и вторая – творчество человека как организация природы, материи в интересах человека. (Вопрос, что есть человек, во имя которого все на свете организуется?)
Материя находится в состоянии непрерывного самотворчества. Напротив, идея нас осеняет, «приходит в голову», говорят: «идея родилась» (фаустовское прекрасное мгновение).
Фауст под конец задумал устроить земной рай, и в высший момент восторга – «прекрасное мгновение, остановись» – его мечта о канале превращается в факт могилы: творчество и действительность распадаются.
Однако, несмотря на положение Филимона и Бавкиды, Фауст находит себе высшее оправдание точно такое же, как в «Медном Всаднике» находит себе оправдание Петр: «Красуйся, град Петров!»
Тут и там проблема личности и общества разрешается в пользу общества, причем исключительно благодаря скачку авторов: Гёте скачет через Филимона и Бавкиду, Пушкин – через Евгения.
Даже и целоваться на людях стыдно. Показывать это можно уже, когда родится ребенок.
Так и в творчестве тоже правило: показывать можно только уже готовую вещь.
Если будет вода и в ней ни одной рыбки – я не поверю воде. И пусть в воздухе кислород, но не летает в нем ласточка – я не поверю и воздуху. И лес без зверей с одними людьми – не лес, и жизнь без таящегося в ней слова – все это только материал для кино.
Когда идешь по тротуару, держись правой стороны, если же будешь на человека смотреть и считаться с ним и он применяться к тебе, то непременно, уступая друг другу, стукнетесь лбами.
Вот почему не рекомендуется считаться с интересами встречного, а держаться всегда своей правой стороны.
Лягушку все знают, как она квакает в теплой воде, когда ей хорошо, но мало кто слышал, как она пищит, когда попадает в зубы собаке. Я первый раз в жизни своей услышал этот звук, быстро оглянулся, освободил несчастную лягушку. Она скакнула в ручей, и быстро вешняя вода унесла ее.