– Друг мой! Ты сам над собой смеешься: это ли твоя женщина будущего? Но мечтай, мечтай о будущем или о прошлом, сколько тебе хочется, только помни одно: и за будущее и за прошлое отвечает одно только настоящее.
Сколько поэм и романов посвящено домашнему уюту, где царствует женщина. Но не помню ни одного сочинения, посвященного уюту заседаний, когда все мужчины согласно воркуют, как голуби.
Мне кажется, я никогда еще в жизни не мог вникнуть в деловую сущность таких заседаний, но я всегда в них чувствовал какой-то никем не воспетый мужской уют.
Какая занозистая эта литературная особа, только боюсь, что эта скептическая поверхность, как мох, покрывает кочку, а в самой кочке нет ничего.
Смотрел на кота, и когда нечаянно задел его ус, то заметил, что короткая шерстинка на его носу быстро переставилась и образовала мину недовольства. Успокоив кота, я дождался, когда прошла мина недовольства, нос разгладился, и тогда уже сознательно я потянул своего кота за его длинный белый ус. Мгновенно появилась тогда на носу та же знакомая недовольная мина, и с тех пор я лучше стал понимать своего кота и ежедневно открывать в нем новые и новые мины.
У меня часто являются такие дела неожиданные, что не до котов: начатое изучение забывается. А что, если подумаешь, всем бы, особенно ученым, взяться изучать природу не в сходстве, а в отличии, чтобы у каждого твердо находить свое единственное лицо, и в семье с малолетства этому практически обучать детей, и в школах преподавать им в природоведении наряду с морфологией еще и лице-ведение?
Тогда бы произошло то самое, что происходит с нами, когда мы, белые люди, встречая народы, по своим условиям жизни желтые или черные, попадаем к ним туда, где они сами живут: там, оказывается, не важно то, что они все желтые или черные, а важно, что у них у всех разные лица с таким же у каждого особенным выражением, как у нас, у белых.
Тогда бы мы узнали всю природу с лица, и оказалось бы тогда, что всякое движение сопровождается лицеобразованием, и если есть что без лица, то это означает: ничего не стоит. И узнавать лицо, это значит узнавать и участвовать в движении мира, потому что, узнавая это лицо, мы тут же и свое узнаем там, как в зеркале. И как движение поезда мы узнаем из окна, разглядывая предмет, так и по ним узнаем свое движение, свое лицо. Наш поезд идет, но и там в окне не стоят.
Жизнь как бы недаром идет сама по себе, и то окошечко, куда можно на жизнь поглядеть и есть личность (автор или Пушкин?).
Или наоборот: жизнь проходит бессмысленно, а личность дает порядок и смысл?
Я лично живу по первому определению, но сейчас думаю, что надо свою эту веру проверить и тем самым закрепить в сознании.
Человек растет, конечно, как и все в природе, костями, телом, и в то же время, как бы отступая от жизни роста, спрашивает постоянно сам себя: «Ну, что же это со мной произошло?» И, осмыслив происшедшее, надбавляет к жизни роста своего рост мысли: мыслью растет. Но и этот рост еще не совсем человеческий – щенок тоже растет, расширяя рост своего собачьего сознания.
Человек собственно начинается там, где в природе останавливается жизнь роста: тут начинается рост духовный, чисто человеческий, и продолжает у достойных расти до последней минуты. И в духе этого человека растут люди после него.
Одна женщина с кучей детей пишет мне, что в женском празднике ей, рождающей женщине, места нет: торжествуют женщины свободные. Я же ей хочу написать, что я тоже писатель рождающий и меня гораздо меньше славят, чем «свободных».
И что скорее всего так оно есть и везде: славятся, но временно, только «творящие»; рождающие должны утешиться тем, что после них что-то остается. Это надо понять, принять и не только не завидовать «творящим», но даже и не смущаться: наше дело гораздо серьезнее.
Каждая мать в беременности своей переживает аскетизм средних веков и в рождении радость возрождения. Сколько в ней содержания! А мужчина ведь только творит, и если случится рождает, то только при помощи женщины. Свободная творящая женщина сейчас в моде, но не она венец создания.
Если бы на каждом человеке им самим и кончать свои наблюдения, браться за другого, за третьего, пятого, десятого, то такие обрывки цельного образа всего человека невозможно любить. Но если на каждого человека смотреть, как мы смотрим в лесу на растения, что на них не кончается наша мысль, а только начинается, что каждое дерево, каждый куст и цветок являются только глазами или даже лицом всего леса, что этим деревом, или кустом, или цветком сам лес так на нас самих поглядел, – то такого человека можно любить и даже нельзя не любить.
Вероятно, и большие общественные деятели, к кому люди валят валом со своими просьбами, постоянно держат в уме такого человека и в нем определяют нужду каждого.
Я бы сказал, что все мы глядим на человека возле себя, как на тонкий месяц с дополнительным кругом: этот дополнительный круг и есть необходимый для нашего дела очерк всего человека.
Факты сами по себе похожи на кирпичи, которые укладывают в логический каркас. Так пишется большинство книг о природе… Ученики все это заучивают, отнюдь не проявляя своего личного отношения к факту. Заучивают и отвечают на уроках. Если же забудут что-нибудь или перепутают, то «врут». Таких учителя называют презрительно «фантазерами», которые, теряя факты из-под ног, заменяют их домыслами.
Это неверный прием побега от факта: от него невозможно вообще уйти таким способом. От фактов можно отойти, не утрачивая их из виду, и тогда можно о них говорить издали как о личном своем представлении. В таком положении субъект как бы меряется с объектом своей силой: я или ты. И начинается борьба, как роман.
Написано «вход», а люди выходят, написано «выход», а люди туда валом валят. Нет, друг, не всегда верно то, что написано, и ко всему написанному полезно и свой ум приложить.
Все деревья в лесу вместе распространяются вширь и занимают больше и больше пространства, как и люди в своей общественной жизни, расширяясь, движутся по земле. Но каждое дерево в лесу движется вверх к свету, к солнцу, все выше и выше. Конечно, и оно, отдельное дерево, должно давать семена на общее благо, но лично оно, вот такое-то дерево, имеет свою отдельную задачу пробиться к свету.
В лесу деревья не заботятся о судьбе отдельного дерева: эту задачу берет на себя человек. Он облегчает каждому дереву его борьбу за свет, и таким образом лес превращается в парк.
Так и в человеческом обществе начинается именно человеческая жизнь, полная смысла, когда внимание политика обращается в сторону каждого члена общества в его борьбе за высоту роста и свет.
Искренность лирики – это такая скользкая почва, что всегда рискуешь упасть и расквасить себе лицо. Есть у нас благородные усилия узнать эту лирику, эту искренность в другом человеке, и так избавиться самому от риска.
Но поскольку эпос является результатом усилия избавиться самому от позора, он всегда является мертвым усилием. Эпос, достойный лирики, является всегда усилием узнать свое лучшее в другом человеке, для такого эпоса надо полюбить других, как себя, и, может быть, даже найти в другом то лучшее, чего мало или нет вовсе в себе. А чаще, как это бывает со мной: у себя самого это лучшее мелькает и проходит, а в другом его утверждаешь, и оно так остается.
Художник не может выразить мысль свою силлогизмами. Но у него есть особое чувство мысли, как бывает, не вспомнишь имени, а самого человека чувствуешь и не можешь другому объяснить, кто же он. Так и чувство мысли делает художника безмолвным обладателем ее, и с помощью своих художнических средств он открывает нам и самую мысль.