Когда человек берет власть, то вокруг все наперебой стремятся его чему-нибудь научить, обратить на что-то свое внимание, и от этого чужого ума он быстро усиливается, становится как бы другим человеком, сильным, могучим.
Так точно и в искусстве, когда художник бывает признан и ему открываются всякие возможности.
Каждому предмету, вещи, факту, поступающим в мою сферу внимания (откуда внимание? не в управлении ли вниманием, извлекающим факт, таится поведение художника?), я даю образование, то есть ввожу его в систему единства моих образов. Не отсюда ли, из единства, вытекает внимание, а единство – из гармонии, присущей душе человека? И поведение, может быть, заключается в охране, попечении и вообще в материнстве гармонии.
Нам досталось от скептического века и, наверно, от французов особое состояние некоей условной веры, вроде того, что, с одной стороны, оно так, а с другой, если обойти факт и на него поглядеть сзади, то будет совсем все по-другому. Самое же главное в этом, что самому можно жить надвое: с одной стороны будет так, а если не выйдет здесь – можно перейти на другую сторону, и там наградят за то, что не так на другой стороне.
По себе я знаю совесть как особое, шестое, скажем, чувство, и назовем его чувством мысли.
Сама мысль, ощущаемая в этом чувстве, не может быть выражена из-за препятствий самой жизни: мысль находится за этими барьерами, как у животных: чутье указывает место пребывания дичи, а видеть ее невозможно.
Человек приближается к мысли этой двумя путями: коротким, путем катастрофы, или путем деятельного долголетия. А пока не пришло к человеку катастрофы, или же он еще просто не дожил и малоопытен, он постигает истину особым чувством мысли, называемым совестью.
Творчество от родов тем отличается, что будто бы оно легче. Это неправда, часто муки творчества бывают невыносимее мук рождения. И еще кажется, творчество легче тем, что у роженицы вместе с новорожденным является забота о нем, а художник кончил вещь – и все тут.
Увы! это неправда, у роженицы рождается забота, а у художника самолюбие, и кто знает, что лучше. Заботам люди сочувствуют, и в заботах весь человек на виду, а самолюбие надо скрывать, и оттого заботы лишь точат, а скрываемое самолюбие человека грызет.
Сюжетик «самолюбие»: 1) Сравнение с родами: у женщин от родов забота, у художника – самолюбие. 2) Человек не в силах молчать и выносит сор из избы: «у него нет самолюбия».
Вообще, конечно, эта дрянь – самолюбие – была в моей природе и теперь висит, как раненая рука, и я привыкаю с ней жить и работать. Руку я взял в пример от лесника Доронина, у которого она висит и ужасно мешает.
Лесник на вопрос, почему у него рука висит на ниточке и он ее не ампутирует, ответил:
– От самолюбия. – И рассказал, что пальцы его висячей руки шевелятся.
– На что же тебе эти пальцы, если рука висит?
– А папироску свернуть.
– При чем же тут самолюбие?
– А как же: всю руку держу, только чтоб покурить. Какая же тут польза? Одно самолюбие.
Так и мне как-то боязно решиться ампутировать мой раненый орган самолюбия, мне кажется, что без него я лишусь самой способности крутить папиросу необходимого литературного тщеславия и буду просто добродетельным человеком.
Чем лучше вы будете издавать плохую книгу, тем она будет противней.
Человек, в детстве наслаждавшийся ароматом ландышей, и потом, когда потеряет обоняние в старости, не лишается желания поднести ландыш к носу. Мало того! он может при этом наслаждаться воображаемым ароматом.
Поэзия сложнее аромата цветка, но и она близка к способности человека возмещать утраченное.
Мысль, когда-то рожденная в огненной битве человеческих чувств, заключена в отвлеченную от всяких чувств и обращенную в закон формулу. Это произошло не вчера, даже не сегодня, а сейчас. Еще никто, кроме создателя формулы, не может понять ее и ею воспользоваться.
Но чувства, из которых вышла эта формула, чувства мысли, ныне заключенной в формулу, известны, распределены во множестве людей, и даже очеловеченная собака явно чувствует величие этой мысли.
От чужой мысли всегда веет холодом, и она оттого похожа на планету, когда-то горевшую, а теперь холодную и освещенную чужим светом.
Но есть в мире мысль, еще никем не высказанная, как планета, на которой органическая жизнь еще впереди. Это мысль, еще не открытая людьми, но мы ее чувствуем.
Мне кажется, если не ошибаюсь, наше искусство истинное и есть посильное выражение этого чувства мысли в своем чаянии, в своем стремлении к будущему. Думаю, и социализм в существе своем есть то же самое чувство мысли о правде.
Дикие животные – это богатство и радость в лесу, а домашние терпимы только в небольшом числе, а в парке и совсем нетерпимы.
Впрочем, это понятно, только совсем непонятно, почему дикие животные – олени, лани, дикие козы – радуют даже п в парке.
Все развертывается, и все во мне этому отвечает… И вдруг понял себя, как высокое дерево в лесной тесноте. Тесно мне, душно, тело мое пробито суками соседних деревьев, и только вершина моя зеленая пробилась наверх. А между тем на опушке, там далеко, стоят деревья на счастливом свету, и лес там бросает свои семена и движется по земле, как народ…
Так у нас и литература теперь. Тяжело тому, кто в тесноте тянется к свету все выше и выше, теряя свои сучья. Зато какая жизнь на опушке! Там, где народы питались фольклором, устным словом, везде фольклор трансформируется в литературное дело и душевная жизнь обращается в материальную. Литература измерялась раньше, как дерево, в тесноте ростом вверх: чем выше, тем лучше. А теперь измеряется, как лес на опушке: движением вширь.
У соседа украли кур. Петух пошел в разбой на нашего леггорна и отбил у него кур. Мы посадили разбойника под кадушку и каждый вечер, мокрого, опозоренного, голодного, перегоняем к соседям.
Мало-помалу петух так ослабел под кадушкой, что наш петух в очередном испытании наколотил его и в хвост и в гриву и прогнал на свой двор.
И так сказать: хорошо петушиться, и замирать с одной приподнятой ногой, и орать во все горло «победу», когда твой враг под кадушкой.
Путь счастья и мира души побежденного состоит в том, чтобы сознать свои ошибки, и поблагодарить врага за науку, и обещаться себе больше уже не делать ошибок.
Киносъемка вчера измучила меня, гоняя по жаре с горы на гору; наконец я сел на пень в тени, а они на траву возле меня.
– Не нравится мне, – сказал я, – что вы всю жизнь подгоняете под красивое. Вот вы, например, снимаете торжество общения писателя с колхозниками, а между тем из головы у меня не выходит обида: сегодня все утро всеми дурными словами ругала меня колхозница, обвиняя меня в том, что мой кот у нее будто бы заел цыпленка. Я защищался все утро тем, что не могу привязать кота и что кот был не мой. Я предложил даже колхознице застрелить кота, если кот окажется моим. Она кричала мне, что стрелять не умеет. Я обещал ее научить и дать ружье. Это она приняла как издевательство и еще больше ругала меня. И так прошло в колхозе утро писателя. Надо бы и это снять.
– Это не характерно, – ответили киношники.
Можно находиться под обаянием великой мысли, а говорить одни глупости. И можно знать все на свете, но, не чувствуя единства всего в одной необъятно великой мысли, повторять как индюк то, что уже не раз говорили другие.
Материал у меня под ногами: моя родная земля, а направление мне дает каждое дерево своим ростом вверх, прямо к свету. Все остальное борьба.