Вчера сжал в тиски Недовольного и заставил его выложить на стол свои аргументы. Он выложил мне то самое, что я думал: личная свобода как благо культуры Запада. Больше сказать им нечего.
Я ответил, что эта свобода там есть наследие прошлого, как результат подвига в прошлом лучших людей.
У нас же сейчас пришло время такого подвига, и в нем каждый живой человек может найти свою свободу.
Однолюбы реализуются как таковые и в деле: они собирают всю свою энергию во что-то одно.
Почему это все на свете живет надвое: день и ночь, правая рука и левая, верх и низ, черное и белое, и все вдвойне, а солнце одно, и ему нет такой пары, как у нас на земле все делится. Не оттого ли это солнце одно, что для нас оно единственный источник жизни?
Входя в колею жизни, слабеющие люди и народы падающие получают веру в инертность человеческой природы и убеждают себя в этом ссылками на историю и на «суету сует» Соломона.
Нужен приход молодых народов, чтобы загорелась вера в небывалое.
– Не бывает? А мы попробуем!
Стояла плохо одетая женщина, немолодая и с ребенком на руках. За ней стояли две хорошо одетые женщины, и одна из них спросила бедную, указав на ребенка:
– Твой?
– А чей же? – ответила та, – мой. К чему вы спрашиваете?
– К тому, – ответила богатая, – что пора бы это бросить: не молодая, а рожаешь. Сколько их у тебя?
– Кроме этого, семь еще.
– Ну, вот видишь: чего же не останавливаешься?
– Мужа люблю, милая, живем хорошо с ним и каждому новому ребенку рады, ходим за ним, кормим, моем, одеваем, вечером спать всех уложим, сосчитаем.
Вот раз было: нет одного! Ну что делать? Милые мои, вы говорите – пора бы кончить. Правда, правда, а что сделаешь? Мужа люблю своего, взяла да еще родила на место пропавшего, – так и не нашелся. А когда снова сосчитали – и тот оказался цел. Вот почему и родила этого: счетом ошиблась.
Жизнь ужасно страшна, но мы, наверно, идем к лучшему. Нужно только это коренное верование сделать независимым от личного положения в здоровье, довольстве и славе: если успеваешь, не переносить личную радость туда, и если проваливаешься, не винить общий ход жизни по себе.
1950 год
…Дело художника, минуя соблазн красивого зла, сделать красоту солнцем добра.
Есть в одной блестящей странице К. Леонтьева десять строк в защиту войны. Вот эти-то строки и открывают бездну между Леонтьевым и нами, потому что за последнее время война до конца скомпрометирована и на месте морали войны встает иная мораль.
Профессору медицины я сказал:
– Каждый должен быть в какой-то степени создателем чего-нибудь нового, в этом творчестве есть его радость жизни. Врач должен начать свое исследование пациента с этого: что мешает и что способствует творчеству такого-то лица, его пациента.
– Такое лицо, – ответил М., – надо направить в комиссию по учету трудоспособности.
– Но там, – сказал я, – именно и не должны смотреть на него как на личность, а как на среднеарифметическое трудящихся в данной профессии. Врач должен, напротив, смотреть на своего пациента как на единственное в мире, неповторимое и незаменимое существо.
И вот, как только я ввел в систему общественного внимания к трудящемуся внимание к личности, так сразу М. понял меня.
Вот это я и делаю в своих писаниях, из-за этого не стареет моя литература, из-за этого все растет и растет мой читатель…
Так что, друзья, не обижайтесь на государственную систему, а попытайтесь утвердиться в этой системе лично и способствовать утверждению в ней других личностей. Это и будет ваше положительное дело, и его вам хватит на всю жизнь.
Романтизм, реализм, социалистический реализм, натурализм и т. п. – всякое подобное обобщение сделано на каменном фундаменте поведения: романтизм требует движения к лучшему, реализм требует правды, символизм – красоты.
Эстетизм есть жертва правдой ради красивости, но служение красоте входит в обязанность всякого художника, и Шекспира не сваришь в колбе.
Натуральное богатство русского языка и речи так велико, что, не мудрствуя лукаво, сердцем слушая время, в тесном общении с простым человеком и с томиком Пушкина в кармане можно сделаться отличным писателем. Мы пашем, удобряем, сеем, но посеянное само растет.
Создание книги похоже на посев семян: много хлопот, чтобы посеять, а дальше все само делается. В семенах – урожай от погоды, а в словах – от народа.
Да и в самом творчестве есть время забот, отвечающее посеву, и есть время, когда свои заботы надо отбросить и предоставить посеянному вырастать самому. Пусть все вырастает по плану, как задумал сеятель, но пусть не вмешивается автор туда, где все само делается благодаря силам природы.
Вот в этом-то, может быть, и заключается поведение автора и его управление, чтобы уметь вовремя отойти от задуманного и предоставить самый рост силам природы.
Почему бы не понимать современность по-своему. Правда, я плохо знаю теорию, но скажите – что знал Лев Толстой? А между тем в своем творчестве все понимал и на все откликался. И мне кажется, я тоже могу.
Новый человек – это ребенок, а если о нем надо рассказывать, то расскажите о взрослом, сумевшем сохранить в себе ребенка.
Формализм – это зло признанное, но форма – это добро. Между тем у нас часто сознательно и бессознательно писатели, прикрываясь борьбой с формализмом, сметают форму. Поэтому, защищая форму, я требую от писателя прежде всего языка.
В этой статье Бонч заканчивает длительный спор русского общества в отношении семейной жизни Толстого. «Злом» Толстого он прямо называет его жену.
«Вот и непротивление!» – говорит Толстой в момент расставания с Ясной. Так что Толстой, покидая жену, тем самым покидает и мысль своей жизни о непротивлении. А самое «зло» (С. А.) Бонч сводит к корысти, порожденной капиталистической системой. Упрощение спора интеллигенции о семейной драме Толстого у Бонча выходит ярко и хорошо.
В голову приходит мысль о том, что Толстой своим непротивлением все подготовил к тому, чтобы кто-то пришел и одним решительным ударом (как Ленин) рассек гордиев узел русского народного непротивления.
Природа для меня, огонь, вода, ветер, камни, растения, животные – все это части разбитого единого существа. А человек в природе – это разум великого существа, накопляющий силу, чтобы собрать всю природу в единство.
Есть момент обязательный в творчестве, когда художник судит весь мир по себе.
Независимость личности создается любовью, но есть два рода любви. Одна любовь для себя называется счастьем, другая – подвигом. Время сейчас от человека требует подвига, но тем больше хочет он личного счастья.
Такой моральный разрыв заполняется бюрократами-моралистами.
Всякого рода нравственных гадостей в наше время, конечно, не меньше, чем в старое, но яркий новый свет, а не тусклый прежний, нет-нет и упадет теперь на гадость.
И этот свет, нарастая и нарастая, рано или поздно создаст новую культуру, где будут вырастать действительно новые существа.
Когда читаешь историю литературы с древних времен, то сам делаешься в этом общечеловеческом процессе каким-то знаком, вроде тире.