Пушкин простер свою строгость до того, что лишил всяких индивидуальных черт самый этот «чердак» или «чулан». В одной из ранних редакций читаем:
Вздохнув, он осмотрел чулан, Постелю, пыльный чемодан, И стол, бумагами покрытый, И шкап, со всем его добром; Нашел в порядке все; потом, Дымком своей сигары сытый, Разделся сам и лег в постель, Под заслуженную шинель.Ото всех этих сведений в окончательной редакции сохранилось только глухое упоминание:
Живет в Коломне… —да два сухих стиха:
Итак, домой пришед, Евгений Стряхнул шинель, разделся, лег.Даже в перебеленной рукописи, представленной на цензуру государю, оставалось еще подробное описание мечтаний Евгения, вводившее читателя в его внутренний мир и в его личную жизнь:
Жениться? Что ж? Зачем же нет? И в самом деле? Я устрою Себе смиренный уголок, И в нем Парашу успокою. Кровать, два стула, щей горшок, Да сам большой… чего мне боле? По воскресеньям летом в поле С Парашей буду я гулять; Местечко выпрошу; Параше Препоручу хозяйство наше И воспитание ребят… И станем жить, и так до гроба Рука с рукой дойдем мы оба, И внуки нас похоронят.Уже после просмотра рукописи царем и запрещения ее Пушкин выкинул и это место, неумолимо отымая у своего Евгения все личные особенности, все индивидуальные черты, как уже раньше отнял у него «прозванье».
Таков второй герой «петербургской повести» — ничтожный коломенский чиновник, «бедный Евгений», «гражданин столичный»,
Каких встречаете вы тьму, От них нисколько не отличный Ни по лицу, ни по уму[19].В начале «Вступления» Пушкин не нашел нужным назвать по имени своего первого героя, так как достаточно о нем сказать «Он», чтобы стало ясно, о ком речь. Введя в действие своего второго героя, Пушкин также не назвал его, находя, что «прозванья нам его не нужно». Изо всего, что сказано в повести о Петре Великом, нельзя составить определенного облика: все расплывается во что-то громадное, безмерное, «ужасное». Нет облика и у «бедного» Евгения, который теряется в серой, безразличной массе ему подобных «граждан столичных». Приемы изображения того и другого, — покорителя стихий и коломенского чиновника, — сближаются между собою, потому что оба они — олицетворения двух крайностей: высшей человеческой мощи и предельного человеческого ничтожества.
3«Вступление» повести изображает могущество самодержавия, торжествующего над стихиями, и заканчивается гимном ему:
Красуйся, град Петров, и стой Неколебимо, как Россия!Две части повести изображают два мятежа против самовластия: мятеж стихий и мятеж человека.
Нева, когда-то порабощенная, «взятая в плен» Петром, не забыла своей «старинной вражды» и с «тщетной злобою» восстает на поработителя. «Побежденная стихия» пытается сокрушить свои гранитные оковы и идет приступом на «стройные громады дворцов и башен», возникших по манию самодержавного Петра.
Описывая наводнение, Пушкин сравнивает его то с военными действиями, то с нападением разбойников:
Осада! приступ! Злые волны, Как воры, лезут в окна… Так злодей, С свирепой шайкою своей, В село ворвавшись, ловит, режет, Крушит и грабит; вопли, скрежет, Насилье, брань, тревога, вой!..На минуту кажется, что «побежденная стихия» торжествует, что за нее сама Судьба:
Народ Зрит божий гнев и казни ждет. Увы! все гибнет…Даже «покойный царь», преемник оного покорителя стихий, приходит в смятение и готов признать себя побежденным:
На балкон, Печален, смутен, вышел он И молвил: «С божией стихией Царям не совладать»…Однако среди всеобщего смятения есть Один, кто остается спокоен и неколебим. Это Медный Всадник, державец полумира, чудотворный строитель этого города. Евгений, верхом на мраморном льве, вперяет «отчаянные взоры» в ту даль, где «словно горы», «из возмущенной глубины», встают страшные волны. —
И обращен к нему спиною, В неколебимой вышине, Над возмущенною Невою, Стоит с простертою рукою Кумир на бронзовом коне.В первоначальном наброске этого места у Пушкина было:
И прямо перед ним из вод Возникнул медною главою Кумир на бронзовом коне, Неве мятежной[20]в тишине Грозя недвижною рукою…Но Пушкин изменил эти стихи. Медный Всадник презирает «тщетную злобу» финских волн. Он не снисходит до того, чтобы грозить «мятежной Неве» своей простертою рукою.