веками стоятьнаискосок от полпредства.Внизу громыхает столетий орда,и горько стоять индейцу.Что̀ братьям его, рабам, чехардавсех этих Хуэрт и Диэцов?..Прошла годов трезначная сумма.Героика нынче не тема.Пивною маркой стал Моктецума,пивной маркой — Гвате́мок.Буржуи всё под одно стригут.Вконец обесцветили мир мы.Теперь в утешенье земле-старикулишь две конкурентки фирмы.Ни лиц пожелтелых, ни солнца одёж.В какую огромную лупу,в какой трущобе теперь найдешьсарапе и Гваделупу?Что Рига, что Мехико — родственный жанр.Латвия тропического леса.Вся разница: зонтик в руке у рижан,а у мексиканцев «Смит и Ве́ссон».Две Латвии с двух земных боков —различные собой онилишь тем, что в Мексике режут быковв театре, а в Риге — на бойне.И совсем как в Риге, около пяти,проклиная мамову опеку,фордом разжигая жениховский аппетит,кружат дочки по Чапультапеку.А то, что тут урожай фуража,что в пальмы земля разодета,так это от солнца, — сиди и рожайбананы и президентов.Наверху министры в бриллиантовом огне.Под — народ. Голейший зад виднеется.Без штанов, во-первых, потому, что нет,во-вторых, — не полагается: индейцы.Обнищало моктецумье племя, и стоит онотам, где город выбег на окраины прощатьсяперед вывеской муниципальной: «Без штановв Мехико-сити вход воспрещается».Пятьсот по Мексике нищих племен,а сытый с одним языком:одной рукой выжимает в лимон,одним запирает замком.Нельзя борьбе в племена рассекаться.Нищий с нищими рядом!Несись по земле из страны мексиканцев,роднящий крик: «Камарада»!Голод мастер людей равнять.Каждый индеец, кто гол.В грядущем огне родня-головняацтек, метис и креол.Мильон не угробят богатых лопаты.Страна! Поди, покори ее!Встают взамен одного ЗапатыГальваны, Морено, Кари́о.Сметай с горбов толстопузых обузу,ацтек, креол и метис!Скорей над мексиканским арбузом,багровое знамя, взметись!
Большевики надругались над верой православной.В храмах-клубах — словесные бои.Колокола без языков — немые словно.По божьим престолам похабничают воробьи.Без веры и нравственность ищем напрасно.Чтоб нравственным быть — кадилами вей.Вот Мексика, например, потому и нравственна,что прут богомолки к вратам церквей.Кафедраль — богомольнейший из монашьих институтцев.Брат «Notre Dame’a»[3] на площади, — а около,запружена народом, «Площадь Конституции»,в простонародии — «Площадь Со́кола».Блестящий двенадцатицилиндровый Пакардостановил шофер, простоватый хлопец.— Стой, — говорит, — помолюсь пока… —донна Эсперанца Хуан-де-Лопец.Нету донны ни час, ни полтора.Видно, замолилась. Веровать так веровать.И снится шоферу — донна у алтаря.Парит голубочком душа шоферова.А в кафедрале безлюдно и тихо:не занято в соборе ни единого стульца.С другой стороны у собора — выходсразу на четыре гудящие улицы.Донна Эсперанца выйдет как только,к донне дон распаленный кинется.За угол! Улица «Изабелла Католика»,а в этой улице — гостиница на гостинице. А дома — растет до ужина свирепость мужина. У дона Лопеца терпенье лопается. То крик, то стон испускает дон.Гремит по квартире тигровый соло:— На восемь частей разрежу ее! —И, выдрав из уса в два метра волос,он пробует сабли своей остриё.— Скажу ей: «Ина́че, сеньора, лягте-ка!Вот этот кольт ваш сожитель до гроба!» —И в пумовой ярости — все-таки практика! —сбивает с бутылок дюжину пробок. Гудок в два тона — приехала донна.Еще и рев не успел уйтиза кактусы ближнего поля,а у шоферских виска и грудинависли клинок и пистоля.— Ответ или смерть! Не вертеть вола!Чтоб донна не могла запираться,ответь немедленно, где былажена моя Эсперанца? —— О дон-Хуан! В вас дьяволы зло́бятся.Не гневайте божью милость.Донна Эсперанца Хуан-де-Лопецсегодня усердно молилась.