«Чего ей?» — подумала, собираясь идти дальше, не слишком и довольная бесцеремонным разглядыванием.
— По-годи-ка, девк-а… Я ведь тебя, кажись, признала, — сказала старуха.
«Господи, кто это?» — подумала я, останавливаясь и сама всматриваясь в загорелое ее лицо. Повязана светлым в неясную клетку платком. Голубоватые глаза смотрят с житейской властностью, но добрые, материнские. Глаза не старухи, а словно бы женщины. Да, знакомо и мне ее лицо. Только где?
— Мы ведь с тобой, однако, в родильном вместе лежали, — напомнила молочница. — А? Ай нет? Да точно, с тобой! Твоего маленькего я еще подкармливала. Молока у тя не было. Не признаешь?
— Это же… Кошкина!
— Ну? Признала? А я гляжу… Ты не ты… Вот встреча-то! Это ты чо? Не старишься, чо ли? Ну, конечно, я ведь много старе, да ведь и тебе, чай, не перва молодость? За сорок, поди, должно быть, а как девка. Коса-то, коса, гляди-ко! Моему Василию двадцать второй идет и твоему ведь столь же? Одной грудью кормлены, как братья. А это кто у тебя? Еще дочкя, чо ли? Не внучкя ли уж? Не-е-еет, не внучкя! Дочкя. Видно. Сильно похожи… Ах ты, дитятко мое сладкое… Иди-ко, я тебя молочком напою? А? Творожку поешь? Иди суды. К бабке. Бабка любит маленьких-то. Шибко. Да вот… Память-то худая стала. Зовут-то тебя не вспомню… Лидия, чо ли? Ты смотри-ко? Помню ведь! Не зашибло память-то. Мы тебя тогда, девка, шибко жалели. Ушла. Не знай к кому. С ребенком. Раны у тебя. И негде голову, мол, приклонить. Храбрая ты, однако! Ну, раз на войне была, как же… А я и в деревню тебя ждала. Думала, вдруг объявишься… Я, правда, еще с месяц тамо отлежала. Ничо. Встала. Вылечили. Правда, с тех пор уж все… Кончилась бабья служба, началась старушечья. Состарушилась я, конечно, не узнать стало. Где ты хоть сейчас-то?
И не слушала почти мои объяснения, оглядывала меня как-то тепло, по-матерински, улыбалась.
— Я, знаешь, городская теперь стала. У сына в дому живу. Сын старший у меня, Геннадей, незадачливый такой. В город давно уехал, ну, жил-был, дом тут нажил, а потом с женой-то, понимаешь, и разошелся. Не пожилось им, и завербовался это на Север, в Тумень-ту, нефть искать, и уехал. А мужик-то у меня енвалид был, помер, царство небесное. Дочь взамуж отдала. Сыновья все разлетелись. Васька на флоте служит, на Дальнем Востоке. И тоже домой вроде не сулится, девку там, пишет, нашел. А где девка, там и дом. Вот тебе и разошлась вся наша крестьянская семья, как без души осталася. А я подумала, подумала да и поехала сюды, к сыну. Звал дак. Три года уж тут живу. Корову я из деревни привела. Дом-от окраинный, а я без молока, девка, не могу, не хочу. Телку вот счас рощу от своей, от главной-то матушки. Хорошая у меня шибко корова. Старовата, вишь, рога-то уж все в кольцах, ну, а еще держу и до последова держать буду. На мясо не сдам. Не могу. А телочка-то славная будет. Вот и живу. Одна. Дом в аккурат на Загородной, у болотины. Болотина, слава богу, есть, торфяник старой, заросший, дак корову-то и телку пасу. И сенцо подкашиваю. Худое, конечно, оно, жесткое, болотина-то, сено, ну, все равно… Чо делать? Да прикупаю, конечно, у лесников. Вот молочко-то и продаю. Куда мне одной? Много ли? У болота, у лесу-то хорошо жить. Как в деревне. Я бы в другом-то и не прижилась, а тут хорошо. Воздух легкой. Кулички кричат. Утки. Жаворонки поют. Место мне по сердцу. Комар только долит. Много комара в июне-то. А так — ничо. Да мы, деревня, к комарам привычны… Как живешь-то хоть?
Рассказала. Кошкина слушала. Намеками, краснея, пришлось сказать и о дочери. И опять брала грех. Будто ушла с ней от мужа. Господи, господи… И тут ложь во спасение. Что сделаешь?! Дочка сидела рядом на прилавке. Ела творог за обе щеки. Кошкина слушала.
— Дак ты вот чего, девка… — сказала она, помолчав, поправив платок. — Это ведь случай, что мы через столько лет встретились. Айда-ко жить ко мне? А? Комнат-то у меня в доме пять, и все пустые. Он, Геннадей-то, завернул домину, пристраивал, да перестраивал, да… Шофером он на большущей-то машине ездил. А жана-то ему, Валентиной звали, негодная попала. Гуляка, вздыморылка, вся искрашенная, измазанная. Из станционных девок. Станция у нас близко. А девки там модницы, порченые. В штанах это все ходила. Да и робят родить не хотела. Ей все это квартеры подавай. Рестораны любила. Ну, и вертела хвостом. Красивая, правда, вертихвостка.