Рассказ ее походил на правду. Она любила говорить на такие темы, от которых я краснела, хотя и не пыталась ее унимать или не слушать. В ее рассказах было что-то жутковато-бесстыдное, взрослое, томившее запредельной тайной. По сравнению с Валей я была дикаркой. Меня никогда не целовали, не тискали, и только один раз — это было в десятом — мы ходили в кино, и Витя Новоселов, наш одноклассник, вдруг взял меня под руку, как женщину. Помню, как я запылала каким-то неведомым жаром, кажется, до самых пяток покраснела и быстро освободилась от Витиной руки, а второй раз вот было то, в госпитале, в моей челюстно-лицевой, и здесь я не могла не простить того раненого, который не иначе как с горя, с потерянной надежды лез под мою юбку. Да и было все это совсем по-иному. Жизнь Вали, ее познания там, где для меня был словно обрыв, пропасть и недоступность, потрясали меня, я, кажется, не могла ей верить, пожалуй, и не верила и чаще просто молчала, слушала ее возбужденный голос или шепот. И в то же время я знала — Валя не хвастает, не наговаривает на себя, она просто «делится» от избытка.
Заглядывала мне в глаза ночным взглядом прекрасной, неотразимой блудницы. Я это чувствовала. В Вале была какая-то магнитная женская власть.
— Лидка? Что мне делать? — спрашивала Валя, пытаясь разбить мое молчание.
— Всерьез, что ли, ты? — вопросом отвечала я, наверное, так матери спрашивают непутевых дочек.
— А почему бы и нет?
— Ты с ума сошла! Да он же старик против тебя, старик. Сколько ему?
— Ну, какой старик… Лет на двадцать пять. Мужчина он сильный. Это я чувствую… Подумаешь — старше… Зато заживем!
— Валька! Что ты говоришь? Дура. Что?
Она молчала недолгое мгновение.
— Неужели правда пойдешь?
— Подумаю…
— Да ты?! Ты же его не любишь! Это же… Это же — расчет… По расчету..
— А-а! Ты?! Ты-ы, моралистка… Расчет. Ах-ах… А может… А если… Что, если я его люблю?! Да, вот этого старого долговязого дурака. Что-то в нем, Лидка, есть, есть… Тебе не понять… Сколько мне предлагали, предлагают, между прочим. Даже… Только ты молчи. Ни-ни. Даже начмед. Даже… Неверов предлагал, — понизила голос. — Это — как? Ну? Все одинаковы они. Хе… мужчины… Коты! А этот чем-то… Лучше… Понимаешь? Когда… Когда меня по-настоящему… Это я чувствую. Чувствую! Поняла?! Ничего ты не поняла! Эх, ты, Девственница. Орлеанская.
— Перестань.
— Ну, прости… Прости… А знаешь, Лидка, я платья хочу… Бархатные, вечерние! Разные! Такие, знаешь, с жемчугом. С настоящим бы! Из тонкого-тонкого бархата или из креп-сатина… И в театры хочу… И в рестораны хочу! И чтобы..
— Какие сейчас рестораны.
— Дурочка! Есть и сейчас! Я знаю. Англичан кормят в «Большом Урале». Ну, всяких там… УДП, СПБ… Мне вот чулки, и то проблема. Живем сейчас разве так… Ну, мама еще ладно. Она в торговле… То-се… А папа… Такая бедность стала. Ужас! А у этого Виктора Павловича де-нег! Лидка… Вот прямо, вот пачку достает и пожалуйста. Он мне их в руки сует. На, бери… Да я не беру. Не такая уж я… Ой, до чего дошел… Так меня еще никогда никто не любил. На коленях. Лидка… Ноги, вот здесь, целовал. Правда… Вот это мужчина. Не то что эти, псы. Им бы только…
— Ворует же, наверное! Откуда деньги? Попадется — и все!
— Этот не попадется… Это тебе не мелкая сошка. Он в госпиталь откуда? Не знаешь? Директором самой большой базы был. Снабсбыта. У него и здесь все в ажуре. Учить не надо. У него все тут в кулаке. И начальник, и начмед, и завскладом. Все вот — тут! Шоколаду хочешь?
— От кого?
— От кого больше? С неба, что ли? На вот — бери, — совала мне в карман шинели тяжелую толстую плитку. — Хлеба надо? У меня сейчас булка есть. Лишняя, Лидка. Право! Взяла ни к чему. Дома есть. С хлебом не бедствуем. Давай забирай…
— Что ты? Нет! Не возьму! — сопротивлялась я, не могла взять.
— От меня?!
— Не от тебя! От тебя взяла бы!
— Да мой это хлеб. Понятно? Мой!
— Не возьму..
— Возьмешь!