Зачем все это приходило, когда мы грузились в вагоны знакомого нам состава, — ведь два дня я работала здесь до полуночи, таскали оборудование, снаряжение, продовольствие, кое-как приспосабливали к дороге битый войной товарный вагон, темный, сквозящий дырами в дощатых боках и железной крыше, пропахший сеном, навозом, конской мочой и солдатскими портянками. В вагоне до нас уже кто-то сделал нары, была коновязь — жердь, изгрызенная лошадьми, лежалая солома, которой мы набили наматрацники, кое-как вычистили, отскребли пол, втащили большой ящик вместо стола, сколотили лесенку, потому что забираться сюда в юбках было хоть плачь или уж задирайся до пояса… В таких же вагонах размещался пищеблок, младший персонал. Валя попала в комсоставский пассажирский вагон, их было два, для военврачей и командования госпиталя, а еще в составе было три белых специальных вагона с красными крестами, их называли кригеровскими; в одном из них размещалась операционная. Я никогда не ездила в товарных вагонах, и поначалу он мне даже понравился — свободно, просторно, светло, по крайней мере в центральной части, когда откачена дверь, можно стоять в ней, надежно опираясь на балку, вдвинутою в скобы поперек входа. Погрузились мы быстро, втащили лесенку, но эшелон еще долго стоял — ждали паровоз. Дважды он зачем-то прокатил мимо — длинный, матово-черный и запыленный, как бы донельзя усталый. ФД — Феликс Дзержинский. В окошечке и в дверях кабины копченые лица машинистов казались частями этой вздыхающей, отпыхивающейся живой машины, которая будто знала и горевала по-своему, что вот, мол, опять, никуда не денешься, не отдохнешь, надо везти этих людей на войну.
Старший среди нас — военфельдшер Вера Федоровна. Ей, наверное, всего лет тридцать пять, но нам и в госпитале казалась она пожилой, озабоченной женщиной, а здесь и подавно, чуть не старухой. Остальные — девочки моего возраста и словно бы еще моложе да разбитная сестра-фронтовичка Зина Лобаева, она тоже попала в наш вагон. Девочки только что с курсов РОКК, из училища, их призвали и включили в наш эшелон, и они, даже по сравнению со мной, вовсе не имели и того госпитального опыта войны, какой был у меня, казались напуганными, обо всем спрашивали, обращались ко мне как к старшей, и я поневоле осваивалась с новым своим положением и званием. Фамилии девочек были Вершинина, Филатова, Платонова, Кручинина, Голякова, Семенчук, Слепухина, и еще две-три уже не помню… Все они небойкие, уревелись на проводах, хоть в вагоне уже успокоились, даже смеялись, шутили. Задумчиво-неразговорчивой оставалась одна Слепухина, странная девушка, похожая на татарку, черноволосая, с худым кругло-скулым лицом, с устремленными куда-то внутрь, испуганными глазами. От девчонок, еще на погрузке, я узнала: Слепухина ехала не то от мужа, не то от жениха, который остался, — работал по брони на военном заводе или еще почему-то, что она очень переживает и вообще за ней надо присматривать. Она и в училище раз такое отмочила: выпила ртуть из нескольких градусников — хотела отравиться, едва спасли. Нет-нет я и взглядывала на эту Слепухину, которая, словно не замечая никого, ходила по вагону, как ходят пойманные, посаженные в клетку животные, от стены к стене, или, присаживаясь на нары, замирала, как задумчивая большая птица. «Непутевая какая-то», — отметила я про себя.
Перед отправлением был завтрак. Мы принесли из вагона-кухни котелки с кашей, термосы с чаем, хлеб, большую банку благоухающей американской тушенки; вместо сахара даже конфеты — довоенные «подушечки».
Такая еда как-то заставила позабыть тревоги, хотя места за нашим столом-ящиком не хватало, было за ним неудобно и все устроились как могли: по нарам, на полу, на соломе, на шинелях.
Военные девчонки, военные женщины… Как это было странно, вроде бы даже нелепо. Военные женщины… Может, и были когда-то амазонки, воительницы, скакали на конях, в доспехах, сражались мечом… Да когда это было и было ли? Мечта, сказка, миф… А вот темный вагон-телятник (поначалу он показался светлым) и наши новые шинели, петлицы, сапоги, головы у кого на пробор, у кого с короткой от школы стрижкой, у кого с косичками в виде уздечек, у Платоновой даже огромная, скрученная в спираль коса ерзает по воротнику, выделяются только бывалыми шестимесячными кудряшками Лобаева да Вера Федоровна со своей домохозяйской прической. Военные женщины. Амазонки. Может, будь я художником, когда-нибудь написала бы такую горькую картину.